смотреть за собственностью. По другому из таковых предписаний видно, что по Амуру гуляла фальшивая бумажка в 25 руб., но аляповатой, топорной работы. По третьему видно, что солдаты бегали с плотов; «выпросится на берег скот пасти — и удерет». Казаки приносили жалобу также и на то, что поселенческий скот травил их траву и даже готовое сено.

Амур на всем этом протяжении (в 75 верст) между тремя упомянутыми станциями становится замечательно широким. Особенно широк он верстах в семи от станции Кольдевой, где левый берег тянется обширной безлесной низменностью, вид на которую не лишен оригинальности. На китайском берегу (все еще гористом) виднелась высокая обрывистая скала. При взгляде на нее видится легкая возможность существования батареи, которая обстреливает реку на значительных пространствах, господствует над низменным русским берегом и может не пропускать в Амур никого — ни с верху плывущих, ни снизу. Дальнейший китайский берег далеко не высок в такой степени и хотя еще горист, но не дает скал. За станицей Ушаковой оба берега низменны и песчаны. Иногда эти площади усыпаны мелкими каменьями; по реке плавают зеленые острова. Берега, однако, не выдерживают своей характеристики: и горы, все время уходившие вдаль, перед станицей Кумарской вышли на реку и оступились в воду крутым утесом с небольшим навесом у вершины. На утесе русского берега крест поставлен: говорят, так — для приметы. Растительность на горах становится заметно реже и леса почти пропадают: несколько держатся они только в ложбинах, в падях между гор. По-видимому, мы начинаем близиться к степным местам. За дальними островами сверкают протоки и наконец река Кумара, вышедшая из китайского берега, по которой расселены манегры и живут маньчжуры. На низменности подле реки видны распаханные поля, торчит шалаш — говорят, маньчжурская сторожка: видно-де тут у них хлеб посеян. Заметна жизнь; заметно движение ее теперь и на правом берегу, до сих пор мертвенно-пустынном в первобытной тишине и безлюдье. На русском берегу, песчаном в воде, зеленом во внутренности, бродят коровы; видны лошади. Видна наконец и станица Кумарская.

Это одна из самых больших и людных станиц по числу душ и домов (домов 28, семей около 40). Вид ее и с берегу обещает многолюдство и кажет селение. Вытянутая в одну линию, и на этот раз неправильную, она с двумя амбарами на низу, с двумя улицами, с огородами, не примкнутыми к домам, а разбросанными кое-где и кое-как без стремления к симметрии военных старорусских поселений — кажется решительным селением, не похожим на все прежние станицы (исключая, может быть, одного только Албазина). Чистенький и опрятный с виду домик сотенного командира с палисадником впереди, вновь строящаяся церковь, новая, выстроенная позади селения ветряная мельница скоро сделают из станицы решительно село, которое будет напоминать сколько великорусские, столько же и сибирские села. К церкви пристраивается слободка в пять домов. Только они, можно сказать, одни напоминают еще недавность заселения и некоторую скороспелость. Этот вид новых домиков, в большей части случаев чрезвычайно похожих один на другой, эти свежие загороди огородов, пни, которые торчат по всем дворам и на улицах, в иной чувствительной душе могут еще, пожалуй, произвести некоторого рода восторг, довольство. Что до меня, то мне уже все это, во-первых, надоело, а во-вторых и последних — эта чистота внешняя теперь начинает пугать. Не декорация ли это, наскоро и ярко написанная, издали обманчивая декорация, которая скрывает за собой много сору, много неприбранного, беспорядочного хламу? Артисты еще полунагие, принарядиться и подмазаться еще не успели, ролей не затвердили и к выходу еще не готовы. К тому же, судя по степени их талантов, не обещают они не только хорошего, но даже и порядочного спектакля. Пускался я и в другие расспросы, надеясь как-нибудь удержать за собой приятность первого впечатления, и — не имел успеха.

— Многие очень нуждаются, особенно те, которые живут здесь третий год и четвертый, хотя при батальонах и сотнях старались селить богатых казаков. Земли вспахать еще не успели: трудна очень, жестка. Семян для посевов не припасли. На родине (одни с Онона, другие с Аргуни) не в пример было лучше: там и земля-то как будто ладнее. За что ни ухватись — все здесь купи, за все отдай деньги. А купцы привозят товар — что ни на есть гниль: наденешь два раза и сбрасывай. Деньги за все берет нестерпимые. Вот кирпичный чай, по два рубля серебром за кирпич покупали. А нам без него как без рук: и привыкли, и сытный он. Лоньской (прошедший) год у маньчжур еще кое-чем заимствовались, ноне и они не стали ходить.

— Давно ли же они к вам не ходят?

— А не видать их с той самой поры, как река встала. Рассердились, что ли, на то, что ихние бекеты противу нашего берега сожгли, или за то, что им не велели на нашем берегу лес рубить — Господь их ведает! И те нас, горемычных, покинули. Никого теперь и не осталось за нами.

— Какую же пользу приносили вам маньчжуры?

— Муку продавали, буду (пшено) привозили. Купишь буды куль: кашу и ешь всласть и впроголодь.

— На что же вы у них все это покупали?

— А все брали. Старый, чуть годящий полушубок, платок рваный; всякую негодную лопатинку брали и — не обижали. А вот им пятаки медные, старинные: так уж это самое лучшее. Это уж их великая радость: дивно любят пятаки. Бумажки-то вот, однако, не берут же, стало, не понимают их силы, какая в них такая она заключается.

— Как же вы с ними объяснялись?

— Да ладили кое-как. Чего на перстах, чего как... смекали же, а то и слова ихние стали домекать; свои им тоже втолковывали. Ничего: шло дело! А вот теперь и их нету...

Чувствуя, что разговор наш опять впадает в плаксивой тон, я перебил:

— Ну а манегры что и как?

— Да и манегры ушли: увели их. Манегры ведь те сами народ бедный; от этих нечем поживиться. Народ этот такой, что ему самому как бы сыту быть, а уж другим уделить нечего. Жили они где день, где ночь; сегодня на одном месте, наутро ищи их на другом. Дикий тоже народ.

Паромы с гарнизонными солдатами, севшие в прошлом году на мель, оставили в Кумарской станице несколько молодцов, назначенных к поселению на Уссури. Разговорился я с ними.

— Да что, ваше благородье! — говорил один. — Житье здесь самое ненатуральное, потому