В тот трагический век люди, жившие в домишках с земляным полом и стенами из сырца, не могли найти утешения ни в надежде обзавестись многочисленным потомством (пришлось бы кормить слишком много ртов), ни в надежде на долгую старость: зная о судьбе Пелея, они предпочитали умирать молодыми, как его сын Ахилл. По большей части крестьяне уповали лишь на минутную забывчивость налогового ведомства или (что, впрочем, сводилось к тому же) на появление какого-нибудь пастуха или героя с бандой добрых молодцев, которые спустились бы с гор и спалили архивы нынешних хозяев. Свободы они не просили. Даже мысль об этом не приходила в голову, хотя, конечно, как все бедняки на свете, микенские земледельцы вздыхали по капельке равенства. Дорийцы, победившие ахейцев, впоследствии сделали это основной темой своей пропаганды, ибо крестьяне не забыли естественного для большинства из них полуколлективистского уклада жизни во главе с советом общины, damos, который всем по очереди раздавал наделы для обработки, kotona kekemena.

Зато они могли развлечься, наблюдая за работой ремесленников, что бродили из деревни в деревню, demiourgoi. Последние тоже иногда возделывали землю, но никогда не бывали привязаны к ней постоянно. Они приносили земледельцам мечты, новости, свежие идеи. И всех радовало появление певцов, бродячих сказителей, торговцев, врачевателей, кузнецов, рудознатцев и горшечников.

Посуду для повседневного обихода горшечник делал в точности так же, как его нынешние наследники в Беотии, на Сифносе, в Маргаритах на Крите или на Кипре. Все они — оседлые жители зимой и кочевники в теплое время года.

Горшечник брал два сорта глины: жирную тяжелую и сухую ломкую. Последняя использовалась как обезжириватель. Обе порции мастер сушил отдельно, измельчал, очищал, очень тонко просеивал, потом смешивал и, залив в чанах водой, оставлял в покое. Подержав глину несколько недель в тенистой комнате или под сводами пещеры, пока ферментация делала ее податливее, бледную массу сбивали и размешивали вручную, чтобы получить нежную на ощупь пасту, блестящую и эластичную. От процеживания и смешивания двух видов глины — «мужского» и «женского» — и в самом деле зависят фактура, цвет и даже запах этой гладкой и скользкой частицы земной плоти. В полутьме мастерской, куда солнечные лучи проникают лишь через дверной проем, горшечник производит на свет свои творения. Он берет немного мягкой глины, сжимает, перекидывает с ладони на ладонь, время от времени похлопывая, словно это существо, которое он решил оживить. Наконец тщательно размятую массу мастер кладет на круг из обожженной глины или испещренного прожилками мрамора, что вкупе с деревянным навершием составляет верхнюю часть станка. Толкнув ногой нижний диск, горшечник приводит гончарный круг в действие. Ось покачивается в подпятнике и отверстии планки, горизонтально закрепленной между двух стоек. Ремесленник то справа, то слева нажимает на ком глины, а тот поднимается, поднимается и словно бы расцветает под его руками. Пальцы проникают вглубь, подщипывают там, придерживают тут. Видно, как появляются нога, бок, брюшко, плечо, шея, рот и губы — все органы вполне живого тела. Не хватает только одной-двух рук, то есть ручек, или крышки-головки, чтобы сходство с человеком стало полным. В Афинах простонародье говаривало, будто Керамос (Горшок) был сыном Ариадны и Диониса.

Еще влажное изделие оставляют в тенечке на полу, периодически поворачивая. Когда мастер сочтет, что глина достаточно уплотнилась, он отнесет свое детище сушиться на солнце, а сам станет художником. Палочкой или кистью он покроет ангобом внешнюю, а иногда и внутреннюю поверхность всех изделий, которым предстоит отправиться в печь для обжига. Это покрытие — коллоидная глина, очень медленно процеженная и смешанная с древесным пеплом и различными органическими веществами, чей состав и пропорции ревниво сохраняются в тайне. Если покупатель хочет, чтобы на сосуде были фигуры, ремесленник погрузит кисть в коричневатую массу (как правило, богатую окислами железа охру), а иногда — в смесь охры и окиси марганца. Во время обжига и в зависимости от количества воздуха, допускаемого в печь, краски останутся коричневыми, покраснеют или почернеют. А прежде чем поставить сосуды в печь, мастер, разумеется, воззовет к богам ветров, богу или богине — покровителям горшечников, и не преминет заклясть злокозненных духов, по милости которых посуда трескается, а краска облезает, — Смарага, Асбета, Сабакта и Омодама. Ну а после обжига он будет молить Зевса, бога-громовержца, не посылать дождя.

Иногда не только дети, но и все мужчины деревни собирались в кузнице. Об этом рассказал нам Гесиод, крестьянин и поэт из Аскры в Беотии. Люди грелись, наблюдали за работой, слушали одного из 400 «молотильщиков меди», упомянутых на пилосских табличках, этих захожих умельцев, явившихся из Фракии или далекой Ликии вместе со спутниками, учениками и рабами, вьючными животными и всеми материалами, необходимыми для дела.

Мастера мечтали, что их сыновья будут так же странствовать по всему свету и пользоваться всеобщим уважением, а дочери обретут супруга не менее могучего и состоятельного, чем отец. И, надо полагать, эти мечты нередко сбывались, ведь не случайно во многих странах — от Троады до Крита — верили, что верховного бога еще ребенком поручили заботам братства металлургов, а Гефест, даром что вечно грязный и вдобавок хромой, казался достаточно привлекательным супругом не только для харит, но и для самой богини любви. Рассказывали также, будто эти почтенные мастера-путешественники знали заклинания, неведомые целителям и прорицателям Греции. Их побаивались, но в них нуждались. И дело не в том, что кузнецы ковали необходимые орудия труда, инструменты и оружие, не в том, что кое-кто из них уже выведал у хеттских умельцев, халибов Малой Азии, искусство превращать рыжеватый, богатый магнием камень в гораздо более тяжелый и прочный металл, чем медь, — сталь. Нет, популярность захожих мастеров скорее объяснялась тем, что в замкнутом и почти неподвижном мирке эти пастыри душ внезапно открывали необозримые горизонты.

Море, омывающее Архипелаг, предоставляло обитателям суши, meropes, двойное преимущество: всем угнетенным, осужденным преступникам, слишком многочисленным детям скудной земли, любителям приключений и просто отважным сердцам оно открывало путь бегства. И намного в большей степени, чем горы с их зарослями, море было символом свободы передвижения. Оно давало человеку ощутить, что он зависит лишь от воли неба и возможностей собственного разума. Но для грека море — в первую очередь проход, pontos, «широкий путь», euruporos, который соединяет континенты с тем или иным из двухсот островов, где живут и выращивают хлеб другие люди, оно же позволяло добраться и до самых отдаленных точек континента. Именно море по-настоящему объединяло народы, несмотря на различие языков, нравов и религий. Привыкшие к постоянному движению и независимости, бывшие пастухи побережий Мраморного, Эгейского и Ионического морей находили в морских волнах то, чем можно насытить любопытство и страсть к риску. И если они начинали помирать со скуки, став на несколько лет или поколений пленниками суши, земледельцами, то поступали, как Одиссей, когда ему наскучили ласки Калипсо: строили плот или с несколькими товарищами снаряжали лодку и, прихватив запас еды, пускались в путь. Добавим, что грань между оседлым жителем и мореходом на побережье гораздо менее отчетлива, чем в глубине континента: человек может быть то земледельцем, то рыбаком или собирателем съедобных корений и трав в зависимости от времени года, мира или войны, меняя профессию хотя бы ради того, чтобы выжить и прокормиться. Любой грек отчасти — крестьянин, отчасти — мореплаватель.