– Да не только слухи, сам видал их в лесу, – бухнул старый Спиридон, стянул шапку и вытер выступивший пот.

Аксинья шла домой, и земля уходила, уплывала из-под ног, и сердце стучало так, будто бежала она от тысячи свирепых псов, бежала со всех ног, а они догоняли ее, цеплялись острыми зубами за подол. Матвей ушел раньше, не вынеся теткиного позора.

Мужики – не бабы. Мусолить прелюбодеяние Аксиньи и Семена не стали. Каждый из них выглядел так, будто его заподозрили в чем срамном. Лишь только младший брат Игната Глебка косил хитрые глаза и косо улыбался, не таясь, разглядывал побледневшую Аксинью.

Семен ушел защищать землю Русскую, сказать ничего в защиту свою не мог. Аксиньино, бабье слово весило мало, потому решили оставить дело до возвращения Семена, а Аксинье покаяться александровскому попу, и он пусть решит, какого наказания она достойна.

Изба встретила теплом, запахом сушеных ягод и объятиями Нюты, оставшейся в избе в одиночестве.

– А Матвей-то где?

Дочь скорчила недоуменную мордочку: брат не возвращался.

Матвей вернулся в избу посреди ночи, и Аксинье оставалось лишь гадать, где заливал он свое горе – сивушный аромат утром явственно ощущался в избе. Они не говорили о вчерашнем сходе. Матвей не упрекал Аксинью, она не оправдывалась. Каждый успокаивал своих бесов, заставлял их умолкнуть, но они продолжали терзать, сжимая в когтях беспокойное сердце.

* * *

– Аксинья, смотрю я на тебя и удивляюсь. – Отец Сергий сложил на груди огромные грязные руки, шмыгнул красным носом.

Она потупила глаза и принялась разглядывать пол. Утоптанная солома в ошметках осенней грязи, капли воска, лениво ползущий паучок.

– Не живется тебе спокойно. Знаешь ты, про кого мне чаще всего рассказывают еловские? Про тебя. Что только не слышал я. И мужиков всех привечаешь в избе, и с нечистой силой знаешься, и привораживаешь, и порчу насылаешь. У Феклы цыплята перемерли… Кто виноват? Аксинья.

– Бабы всегда языком трепали. Я им рты зашить не могу, – ответила Аксинья и осеклась: дерзко, неподобающе прозвучали слова.

– Зашить… Экая ты затейница. Я б своей Пелагее тоже… – Отец Сергий понял, что сказал совсем не то, что надобно. – Аксинья, в грехах своих покайся. Перед Господом Богом расскажи о прелюбодеянии… Покайся.

Аксинья вздохнула. Паучок уполз куда-то, скрылся с глаз, не на кого отвлечься.

– Ты не вздыхай, ровно корова… Некогда мне молчать с тобой. Согрешила ты. Епитимья. Полгода не есть скоромного, каждый вечер молиться, по дюжине раз «Отче наш» и… – Он не договорил, махнул рукой и оставил Аксинью в храме одну.

Вместо громких речей и обличения грешницы отец Сергий пытался по-человечески поговорить с ней. Тогда, беременная Нютой, Аксинья услышала от него проклятия и насмешки. А теперь… и не узнать батюшку.

Не иначе вспомнил он про снадобье, что выдала встревоженной попадье Аксинья прошлой зимой. Жаловался отец Сергий на сильную боль в седалище. «Стонет, кровь извергает, спаси Господи, – шептала испуганная Пелагея. – Только в тайне храни… Ни единой душе, а то виданное ли дело, жена священника к ведьме бегает». С той поры отец Сергий повеселел, видно, остановилась кровь, извергавшаяся из тайных мест. Прибавилось в сердце батюшки добросердечия и жалости к окаянной грешнице, еловской знахарке.

Аксинья отогнала неподобающие для храма Божьего мысли. Спаситель задумчиво смотрел с иконы в серебряном окладе, висевшей в центре иконостаса. Тонкие брови, пронзительный взгляд, гордая осанка и Библия в тонких руках. Повинуясь этому взгляду, Аксинья опустилась на колени, согнула спину в искреннем поклоне. Сколь бы ни забывалась она в радостях земных, всегда помнила, что наступит час расплаты, час справедливого наказания, и перед Спасом Вседержителем ее глаза наполнились слезами раскаяния.

Течение времени замедлилось. Аксинья стояла на коленях так долго, что спина и ноги ее онемели, а колени ощущали неровности соломы на полу. Пристальный взгляд пробежал холодом по спине, она поднялась и увидела двух александровских баб, с любопытством рассматривавших ее.

Пора уходить.

До Соли Камской, до окружавших ее, будто цыплята наседку, деревень доходили противоречивые слухи. Одни гласили, что князь Пожарский с ратными людьми разбил поляков под Москвой и близится конец Смуты. Другие, напротив, уверяли, что поляки перешли в наступление от Кремля и силы русские иссякают. Королевич супостатский Владислав будто бы воцарится на русском престоле, и Бог отступится от святой матушки-Руси. Вести нескоро доходили до Пермской стороны, и весь сентябрь люди молились о благоприятном исходе, надеялись на лучшее.

Аксинья последовала примеру всей деревни и сдала осьмину ржи, пуд гороха, добрые четыре горсти сушеных грибов на пропитание войска. Яков ухмыльнулся в усы, но скудный дар принял.

Осень радовала погожими днями, и уборка репы, редьки и прочие работы еловчанам доставляли чистое, незамутненное удовольствие. Чем старше становится человек, тем больше смысла видит он в каждодневном труде на земле. Зима, осень, весна, лето, вспашка, посев, сбор урожая сменяют друг друга непрерывным, бесконечным кругом, и в круге этом сладость, слава и честь крестьянина. Горсть теплой земли в кулаке, наливающиеся колосья ржи, кладка яиц в углу, брызнувшая в руку струя молока – каждый день приносит земледельцу нечто новое и одновременно уже пережитое, и Аксинья с каждым годом все острее ощущала близость к родной земле. Но близость знахарки была куда богаче. Не только плоды своего труда пожинала она, срывая с колючих плетей огурцы, срезая колосья ячменя, она брала у природы то, что вырастила та для красоты и пользы своей, срывала травы, выкапывала корни и благодарила Мать-землю за ее вечную милость. И это казалось еще большим чудом, проявлением милости Создателя к роду человеческому.

Кусты шиповника пламенели чудом сохранившейся листвой и ягодами. Нюта подтаскивала берестяной короб к колючему кусту и, упрямо сжав полные губы, лезла за ягодой, обмотав тряпицей руку. Аксинья привыкла брать с собой малую помощницу, учить ее хитростям и тайнам природы – хотя Нюта и не разговаривала, но смышленостью обладала изрядной.

– Весной шиповник спасет от боли в деснах и усталости. От кашля он первое средство. В ягоде этой, твердой, – Нюта засунула в рот огненную ягоду, обгрызла скудную мякоть и выплюнула косточки, – и лишенной сласти, заключена сила целебная.

Аксинья спохватилась: ее рассказы так похожи на Глафирины поучения. Казалось, совсем недавно знахарка сидела на пеньке, рассказывая быстроногой Оксюше о саране, и вот – годы утекли, и сама Аксинья учит дочь премудростям.

Осенний лес всегда навевал на Аксинью тихую грусть, тяжесть прощания с красным летом, полным солнца, свободы, радости, шелков зелени, трелей птиц. Как только выдавалась свободная минута – не так часто, как хотелось бы в круговерти осенних дел, – она шла в лес, с Нютой, Матвеем, вдыхала запах прелой листвы, поздних грибов, умирающего лета. Они собирали поздние дары – рвали остро пахнущие верхушки багульника, копали корни девясила, собирали ягоды боярышника, черемухи, брусники, выискивали среди пестрой листвы, взъерошенной хвои маслята и рыжики.