– Сама уйду. Я предупредила тебя, Аксинья.

Старуха ушла, а злость, свивавшая в ней плотное гнездо из ядовитых речей, из проклятий и угроз, осталась. Аксинья поражалась тому, как дряхлая Маланья держала в кулаке сына, как запугала невестку, как могла одним своим появлением отравить воздух в избе.

Теперь Аксинья корила себя: почему не сдержалась, надерзила старухе, откуда тяга эта к разрушению? Лихорадочные обвинения Семена, его жестокие руки, его готовность поверить в злоумышления Аксиньи отрезвили. Будто студеная зимняя вода Усолки.

И сама Аксинья отступилась бы от Семена, чужого мужа. Страсть его поманила бабу, будто леденец ребенка. Думала, что стоит любых жертв тот огонь, что пронес Семен в сердце через столько лет. Ошиблась. Не огонь, а огарок был. Пустого подозрения было достаточно, чтобы обвинить в несусветном, в подлости, на которую Аксинья неспособна была.

Семен решил по-своему.

Всех мужиков звали воевать за землю российскую, выгонять поганых, освобождать Москву. Да не все соглашались. Кто отправлялся по истинному зову сердца, как Игнат-кузнец. Кто жаждал свободы и странствий, как Фимка. А Семен сбежал от жены, любовницы и матери. От скандалов, криков, издохших пчел и расплескавшейся похоти своей.

* * *

– Семен воевать с ворогом ушел… И нам уйти отсюда надо. – Матвей завел вечером разговор, искоса поглядывая на тетку.

– Да куда ж мы пойдем-то? Здесь я родилась, и ты родился здесь, и Нюта. Здесь и должны мы жизнь прожить.

– Я все детство скитался… В одних деревнях – лучше, в других – хуже. Знаю, что в городах привольнее людям живется, веселее. Тетка, везде жизнь есть.

– Не понять тебе, Матвей. Не выпустит нас мир[29], мы уйдем – кто за нас тягло платить будет, времена-то тяжкие.

– Отец мой… Матвей ушел ведь.

– Отпустили его, Гермоген решил, ради покоя деревни нашей… И деньгу он уплатил, а мы с тобой нищие, Матвейка. Яков не разрешит, и деревня против будет…

– Знаю я, что делать. Я в город на зиму уйду – копеек заработаю, и выкупим жизнь свою.

– А Лукаша, невеста твоя – она знает о твоих намерениях?

Матвей ничего не отвечал, его руки по обыкновению строгали какую-то деревяшку. Раз – и конь с гривой резной вышел из рук его.

– Душа в вещицах твоих, братич. – Аксинья взяла в руки конька и разглядывала его, поглаживала пальцами. – Чуешь ты дерево, чувствуешь его переливы.

– Не говорил я Лукаше ничего. И не скажу. Я…

– Ты что еще надумал себе?

– Не хочу я венчаться с ней. Передумал.

– Не ты ли мечтал о ней? Возле нее ужом вился, по следу ходил, приворожить хотел… А теперь сговор расторгнуть?!

Матвей встал и закружил по избе, словно пойманный в клетку волк. На его лице написана была решимость пойти до конца. Сказать. Признаться тетке во всем.

– Я чуть не сгубил ее.

– Лукашу? Не наговаривай на себя, Матвей. – Аксинья порывисто встала, обняла племянника, но он вырвался из ее цепких любящих рук.

– Ты сядь лучше. Мне так тяжелее…

– Села. – Она тяжело опустилась на лавку, поманила к себе Нютку, посадила на колени, обняла, словно для защиты от тех слов, что должна была услышать.

– Я отравил Лукашу… Словно бес одолел, шептал: «Найди, сорви, подсыпь».

– Да что же ты подсыпал? Зачем?

– Ты в книжице своей читала приворот, слышал я. И книгу открытой оставила. А там нарисован цветок с золотым венчиком и белым корнем. Я на Лисьем островке видал такой, когда с Тошкой рыбачили. Вот и сорвал.

– Матвей… Да зачем же… Я, я виновата, зачем обмолвилась. – Не раз Аксинья думала, что книга может наделать бед… Сбылись опасения.

– Хотел, чтобы нежно глядела на меня…

– Трава та ядовитая, кусочка довольно, чтобы человека сгубить.

– Дурная у нас порода… думаю я. И дурная слава здесь.

– Матвей, не так все…

– Не хочу я здесь жить. И Лукашу видеть не хочу. Тошно мне, как гляну ей в глаза, так вспоминаю, что наделал.

– Жива она осталась, обошлось все, не уморил девку. Так и не гневи Бога, помолись, успокойся, пройдет все – перемелется, мука будет.

– Не успокоится. Не хочу свадьбы.

Матвей закончил свой бег по избе, вновь взял деревяшку и стал выстругивать что-то замысловатое. Утром Аксинья разглядела брошенную в угол фигурку девы с длинными волосами, из-под подола с ниспадающими искусно вырезанными волнами, торчала тонкая ножка. «Вся тоска твоя здесь», – прошептала она и спрятала фигурку в полотняный мешок для трав, засунула подальше в сундук со своей одеждой.

4. Сход

Марфа ходила мимо, не здороваясь с соседкой. Многое сблизило их с Аксиньей за последние годы, но рассказы Маланьи о «бабе-змее, приворожившей сына» разлетелись по деревне, как мошка по влажному лесу.

Сухо кивнул соседке Георгий Заяц, Тошка реже теперь наведывался к Матвею, Нютка приходила с гуляний зареванная, а однажды у ворот своих Аксинья увидала дымившуюся еще кучу человеческих испражнений. В глубине души она знала, что Матвей прав – в родной деревне жизнь Аксиньи превращалась в хождение по темному, полному чудищ лесу – так и жди: закричит, пугая, дурным голосом или нападет из-за угла, вгрызется в горло. Но заставить себя покинуть Еловую Аксинья не могла.

Отчий дом.

Своя земля. Каждая ее пядь до боли знакома.

Уехать – предать отца. Предать мать. А она и так причинила им много боли. Пусть хоть в том мире ждет их скудное утешение от осознания того, что дочь Аксинья, внуки Матвей и Сусанна не бросили родной дом.

Да и куда идти? Без денег, без лошади, без родичей, готовых дать кров.

За этими безрадостными размышлениями день плавно клонился к концу, горшок с горохом томился в печи, дожидаясь появления Матвея и Нюты. В избе сгущалась темнота, с запада пришли темные тучи и сильный ветер. Аксинья шила рубашку дочери и прислушивалась: когда же раздадутся шаги.

Она не была наделена терпеливостью, и скоро костяная игла выпала из пальцев. Закрыв волосы убрусом, плечи – платком, она уже на пороге услышала крики. Неразборчивое шипение Маланьи, детский визг, гомон толпы. На улице Еловой столпился народ. Он окружил четверых: Матвея с исковерканным яростью лицом; валявшегося в грязи Илюху, старшего Семенова сына; зареванную Нюту с кровяными разводами на лице, в разодранной накидке; кричавшую что-то толпе Маланью.

Почему-то слова не долетали до Аксиньи, все казались немыми, разевавшими рот в бездумном тщании сказать что-то вразумительное. Попытки их оставались безуспешными, губы кривились, округлялись, обнажали зубы, но звуки оставались неслышимыми… Нюта бросилась к матери, вжалась в ее сострадательные ноги, зарылась лицом в юбку, беззвучно затряслась, передавая родительнице глубину своего страха.