– Доченька ты моя, голубушка! – Прасковья плакала надрывно, будто над покойницей.

– Ты рано причитаешь-то, подруга.

До позднего вечера Аксинья просидела у Лукаши, по кружке вливая в нее отвары, заставляла глотать воду с мелкими угольками, смотрела, как извергается из нутра отрава.

Матвей сидел у порога на бревне, уронив кудрявую голову. Вскочил, увидев тетку:

– Живая она?

– Живая. Обойдется все. Ты Нютку накормил? По хозяйству… все сделал?

– А как иначе.

Аксинья чувствовала себя хмельной. Не слушались ноги, кружилась голова. От тревоги за невесту Матвейкину устала, будто воду весь день с реки носила.

– Не умрет она?

– Не умрет Лукерья твоя. Обошлось все. Что с ней случилось, не пойму. Будто отравил кто девку.

– Ты знаешь… Померла б она, и я…

Мысль о выздоровлении Лукаши грела Аксинью, как печь в морозный вечер. Все сделала правильно, девка молодая, сильная, выскользнет из удавки.

– Не надо, Матвейка. Лишнее все это. Любовь – она непростая петрушка. Бывает, взойдет пышно – и враз увянет.

– Ты про вас с Сем…

– Молчи лучше.

Матвей послушно закрыл рот.

Но понимал, что не может не рассказать тетке правду.

Этот груз придавит его к земле, расплющит, превратит вновь в того Грязного, что боялся лишнее слово молвить, считал себя недостойным уважения.

Дождь обрушился на поля и огороды, как иноземцы напали на Русь. Он стучал по крышам и заборам, врывался в избы через малейшие щели и дыры в худой дранке, заливал пол через окна и двери, проникал в сенники, хлева, клети и сараи, пробивал насквозь любую одежу своими наглыми, острыми, бесконечными струями. Он будто решил отомстить еловчанам за раннюю весну и справное лето, сводя на нет их каждодневный труд.

День и ночь сливались воедино, в льющую беспрестанно серость. Земля совокуплялась с небом, и их тесное объятие рождало не восторг, а страх. Даже когда приступ дождя ослабевал, в воздухе стояла морось, превращающая сухую рубаху во влажную неприять. Прело сено, хозяева тревожно перекатывали в руках рожь. На капустных грядах поселились слизни, они жадно выгрызали листы, погружались внутрь сладкого белого кочана, и слезы невольно наворачивались на глаза, и пальцы давили серую нечисть, и она растекалась по пальцам отвратной кашицей.

Дети сидели по домам, изредка перебегали друг к другу, устав выдумывать игры для вынужденного безделья. Коровы щипали травы, не обращая внимания на сырость. Только изредка недовольно взмыкивали, обращая морды к небу. Младший сын Дарьи и Спиридона, названный по отцу Спирькой, что пастушил этим летом, забирался под дерево, прятался от непогоды, но к вечеру дрожал от мокроты и холода так, что ворчливая мать растирала его хлебным вином и накрывала двумя оде- ялами.

Среди громыхавшего по крыше дождя Аксинья расслышала тихий стук. Кто-то скребся несмело в дверь. Распахнула дверь, впустила в избу волглый воздух и Лукерью. Мокрые волосы, мокрый платок, промокший летник, липнувший к ногам подол.

– Сядь к печи, согрейся, Лукаша. Ты зачем пришла-то? К Матвею?

– Да, к нему. А где он? – Она оглядела избу, будто Матвей мог прятаться под столом.

Аксинья помедлила. Виданное ли дело, строптивая Лукаша сама жениха разыскивала, стеснялась, но – ишь, осмелела! – глаза не отводила.

– Стойло Веснушки чистит. Ты подожди его, обедать придет, поговоришь с ним. А пока со мной посиди, помоги мне с делами. Надо привыкать нам, скоро вместе жить, – улыбнулась Аксинья.

– Да я туда схожу, я ненадолго, мать отпустила еле-еле… Пойду я, – на ходу отговаривалась Лукерья, а невысохшая одежда облепляла ее пышное тело.

– Сходи, коли надо.

Лукерья и Матвей – жених с невестой, можно им наедине шептаться… А что больше позволят – так раньше свадьбу сыграют. Жаль, нельзя увидеть-услышать, о чем говорят они в хлеву. Только разглядела Аксинья, открыв дверь, чтобы крикнуть слова прощания Лукаше, что девка голову склонила, будто расстроена чем-то, и плечи ее вздрагивали. Или струи дождя так прихотливо обманывали глаз?

* * *

Среди ненастья, терзавшего Еловую, как-то незаметно прошел уход Семена. Обняв на прощание сыновей и мать, помахав небрежно жене, он пошел по раскисшей, расхлябанной дороге. Аксинья не увидела бы прощания, но Нютка стала дергать ее за подол, отвлекала от хозяйственных дел, вынудила подойти к окну.

– И куда это он? – прошептала Аксинья, самая не понимая, нужен ли ей ответ.

И тем же вечером непрошеная гостья ворвалась в дом с обвинениями и угрозами. Маланья, одряхлевшая за последнее время, без стука зашла в дверь и уставилась ненавидящими, стариковски-выцветшими глазами на Аксинью. Ноги плохо ее держали, она оперлась о стену и выставила вперед негодующий перст:

– Ты сына моего из деревни выжила своей похотью! На войну с ляхами пошел, оставил сиротинушек. Да обрушатся небеса на голову твою проклятую! Да сдохнешь ты со всеми выблядками рода твоего! – Что-то захрипело в горле, и она замолчала, набираясь сил.

Аксинья продолжала раскатывать тесто, находя в мерном однообразном занятии защиту от старухи. Возражать, проклинать в ответ, оправдываться – все бесполезно. Маланья в ненависти своей к Вороновым была последовательна и беспощадна. Не любила она мать Аксиньи, Анну. И дочь давно сжила бы со света. Да кишка тонка.

– Греховным телом своим мужиков из разума выводишь и рада тому. Ночами смеешься смехом сатанинским, я все слышала. И зарок ты дала, всех мужиков в Еловой к себе пристегнуть цепями бесовыми… Я все знаю! – Старуха хрипела, будто на последнем издыхании. – От Семки руки убери, а то я тебя изведу… И Бог меня не только простит, но и наградит.

Нюта уставилась на старуху широко раскрытыми глазами. Аксинья поняла, что соседка не остановится. Чем больше слов выпрыгивало из ее перекошенного беззубого рта, тем яростнее горели глаза. Старая, немощная, она будто наливалась силой нечеловеческой.

– Сам отступится – отпущу. А ко мне Семен вернется – не выгоню, – сказала негромко, да четко. Как полешко расколола.

Маланья поперхнулась злостью, вытаращила глаза – чисто баба-яга, – замычала что-то неразборчивое, сбивчивое, страшное.

– Тты… Ад!.. Гореть… Уууубью!

– Старая, все сказала? Домой иди. Докричишься, – спокойно сказала она.

– Да ты как…

– Матушка, пошли отсюда. – Тихая Катерина бесшумно зашла в избу, схватила за руку старуху. Юбка ее, заляпанная грязью со скотного двора, указывала, что она, не найдя старуху, побежала за ней, не переодевшись.

– Я-то за тебя радею, Катька… Вон стоит, улыбается, блудница.

– Пойдем…

Старуха вырвала руку: