В этот осенний день Матвей остался дома, подправлял прохудившуюся крышу клети. Аксинья и Нюта набрали полный короб красно-морковных ягод. Ноги мягко ступали по багряным, рудым, брусничным листьям, попрощавшимся с матерями-деревьями.

– Солнышко к вечеру покатилось, пора нам, доченька, домой.

Она прибавляла шаг, Нюта не поспевала за легконогой матерью, вцеплялась в руку, тянула назад. Аксинья умеряла прыть, шла медленнее, но чем ближе они подходили к деревне, тем больше неясная тревога снедала грудь, холодила руки, оседала в животе предчувствием беды. Она отгоняла мысли, успокаивала себя, напевала шуточные песни, замечала каждую птаху, прыгавшую в ветвях белку, но билось, колотило в голове: что-то неладно.

На подъеме лесной тропы открылась деревня. Аксинья вгляделась в родной дом: поднимается тонкая струйка дыма, доносится мирный перестук, на крыше клети можно разглядеть распластавшуюся на дранке мужскую фигуру.

Тревога отпустила, Аксинья чуть крепче сжала дочкину руку, шепнула: «Все хорошо», и Нюта удивленно посмотрела на мать. Буян встретил их восторженными прыжками и поскуливанием: не любил, когда хозяева отлучались. Пес обнюхивал корзину, ластился к Нюте, преданно вилял лохматым черным хвостом.

Аксинья не поленилась, обошла все хозяйство: проведала Веснушку и ее сына, перегнавшего в холке мать, заглянула в заброшенную мастерскую, открыла дверь в баню, скучавшую по растопке. Матвей спрыгнул с сенника, отряхнул пыль с портов:

– Ты чего? – Сразу ощутил, что она чем-то встревожена.

– Гнетет меня что-то… И сама не пойму… Видно, померещилось.

– А что не ладно? Что не так?

– Если бы я знала… Пошли, Матвей, к столу… Все это причуды старой тетки…

Братич усмехнулся, но ничего ей не ответил.

Аксинья потчевала семью похлебкой из курицы, а сама довольствовалась оставшейся с утра кашей: епитимья, наложенная батюшкой, превращала для нее мясоед в постные дни.

– Тошка меня звал к себе, я схожу ненадолго. – Матвей вытер губы рукавом и, сняв замурзыканную рубаху, натянул единственную выходную сорочку с густой вышивкой по вороту, принадлежавшую отцу.

– Сходи, братич. – Аксинья провела по плечу Матвея, с удовольствием ощутив перекаты мышц.

Нюта возилась с платком, пыталась вышить на клочке ткани узор из переплетения листьев. Стежки ложились криво, она злилась, фыркала, словно кошка, но работы не оставляла. Снежка лежала у ног, задевая хвостом голые пальцы девочки.

Аксинья отмывала горшки, миски, ложки, канопки, мурлыкала под нос:

Ее губы по памяти повторяли слова той песни, что в юности они горланили с Ульяной долгими осенними и зимними вечерами. Перемигивались, улыбались, подкалывали друг дружку… Как порой скучала взрослая Аксинья по крестовой подруге, по тем беспечным и счастливым дням. Ульяна оказалась предательницей, жизнь – не гладкой дорожкой, а узкой извилистой тропой с ямами, крутыми взгорками, обрывами и непролазной топью.

Вымытое и высушенное судно на поставце, зажжена лучина, протопленная печь делится теплом. Аксинья подсела к дочери, взяла в руки тряпицу, выпрямила непослушный стежок:

– Смотри, как иглу держать…

Внезапно Снежка подскочила и закрутилась волчком. Она подбежала к двери и стала пронзительно мяукать. Аксинья выпустила ее из избы и втянула воздух. Явственно пахло густым дымом.

– Господи, где-то пожар! – крикнула Аксинья и в тот же миг подхватила на руки дочь. На ходу натянула на нее, что подвернулось под руку – Матвеев тулуп, вытащила во двор.

– Матвей, Георгий, Тошка, – выдохнула слова неистовым воплем, задохнулась, сорвала голос.

Дым клубился над двором Вороновых, затягивал постройки, и корова с телком подняли крик.

– Да что же… – Аксинья побежала уже к хлеву, вспомнила про сундук, на дне которого в мешке спрятаны были несколько монет – то, что осталось после продажи Семеном чудного кольца с голубым камнем. Куда бежать?

Заскочила в избу, схватилась за сундук, потащила его, тяжелый, надрывая спину. Вспомнила про снадобья, остановилась, открыла сундук, стала бросать туда холщовые мешки и кувшинчики…

Чудом стянула сундук с крыльца. Нюта испуганно глазела на мать, чихала, а народ скапливался у избы встревоженной воробьиной стаей.

– Воду тащите, снегом забрасывайте, да не медлите, вся деревня загорится! – услышала она голос Якова.

Георгий, Тошка, Яков, Демьян орудовали топорами, уничтожая тын, строения, близко подступавшие к соседним дворам. Вокруг суетились мелкие фигурки, лили воду, но вездесущему пламени не было до них никакого дела.

Она старалась не вдыхать затягивавший избу дым, не думать о том, что случилось самое страшное – горит, умирает, уходит в прошлое дом ее детства, родной дом, выстроенный отцом, место, где… Вытащила иконы, лики Спасителя и Николая Чудотворца, Богоматери печально смотрели на нее, небрежно кинула их на землю. Не успела додумать, заскочив в избу, сгребла в охапку горшки и корчаги, кувшины и латки… Они падали, разбивались, разлетались, а она тащила новые, пыталась их удержать… Спохватилась – не то спасает. Побежала в клеть, схватила трясущимися руками связки лука, чеснока, грибов… Рванула в амбар и застыла рядом с ларями: зерно сгребать надобно, так не перетащишь…

Нютку успокаивала Катерина; наклонившись, она что-то мирное говорила испуганной девчушке, рядом суетился народ, закидывал снегом огонь, но тот, почуяв свою силу, ширился, пожирал все новые постройки. Перекинулся на клеть, оттуда на избу, крышу… Искры летели в стороны, на Якове загорелась шапка, и он с проклятиями скинул ее на снег.

Выпущенные кем-то куры бегали по двору, бросались под ноги к заполошенным людям. Вылетел из курятника петух и забился криком: хвост, роскошный рыжий хвост его занялся огнем. Мальчишки затоптали пламя, и петух, поруганный, несчастный, принялся собирать своих жен сорванным голосом, лишенным былой звонкости.

Громко мычали коровы, сгорая заживо. Хлев загорелся давно, и никто не решался ступить в объятую пламенем хлипкую постройку.

Аксинья замерла и смотрела на суетившуюся толпу. Соседние дворы оказались вне опасности, Еловая устояла, а двор Вороновых выгорал. Дотла.

– Матвей! Матвей! – спохватившись, кричала Аксинья. – Не видели Матвея? – спрашивала она всех и, не дослушав ответа, бежала дальше.

Тошка стоял возле хлева, стянув шапку. Черное от сажи лицо, обожженные пальцы, обугленные концы кушака в руке.