– Ох, что за тема была на этот раз? – спросила Мэри.

Патрик всегда говорил, что их эротическая, разговорная и социальная жизнь кончена, что они погрязли в болоте родительской бюрократии. Но вот доказательство обратного: раздавленная и сонная, она охотно ведет с мужем оживленную беседу.

– Северная Корея.

– Так и знала!

– Все-то ты знаешь. Поэтому и можешь себе позволить не спускаться к ужину.

Что бы она ни сказала, Патрику все было не так. Что бы она ни сделала, Патрик чувствовал себя брошенным. Мэри предприняла вторую попытку:

– Нет, у меня просто было предчувствие, что настал черед Северной Кореи.

– Ага, вот именно, так Генри и думает: настал ее черед. Вам надо организовать коалицию.

– Вы повздорили? Или ты решил вместо этого повздорить со мной?

– Мы сошлись на демократическом чуде – возможности остаться при своих мнениях. Генри ненавидит свободу слова, но, отчасти в результате этого, не может открыто признаться в своей ненависти. Он без конца твердил, как нам повезло жить в стране, где человека не могут расстрелять за неверное мнение.

– То есть он хочет расстрелять тебя.

– В точку!

– Прекрасно. Наш отпуск становится все веселее и веселее.

– Веселее? Я думал, чтобы что-то стало веселее, оно должно изначально быть хоть немного веселым.

– Мне кажется, детям весело.

– Ах да, это же самое главное, – с напускным пиететом произнес Патрик. – Я, конечно, намекнул Генри, – продолжал он, расхаживая взад-вперед у изножья кровати, – что внешняя политика, которую проводит нынешнее руководство страны, представляет собой агрессивную экспансию. Что Америка – неправовое государство с президентом-фундаменталистом, которому опасно доверять оружие массового поражения, но этого оружия у США в несколько тысяч раз больше, чем у других стран, вместе взятых, и так далее и тому подобное.

– Как он на это отреагировал? – Мэри нарочно раззадоривала Патрика, чтобы его агрессия подольше оставалась направленной на политику.

– Скептически смеялся. Вытягивал шею. Давил улыбку. Напомнил мне об «одном известном событии, сыгравшем немалую роль в жизни американского народа». Я сказал, что теракт одиннадцатого сентября – одно из самых шокирующих событий в истории человечества, но его эксплуатация, которую я называю двенадцатым сентября, шокирует не меньше. Трассирующей пулей стало слово «война», произнесенное на следующий день после теракта. Война – конфликт между двумя национальными государствами. Великобритания в борьбе с ИРА избегала этого слова на протяжении тридцати лет. Зачем признавать национальным государством горстку маньяков-убийц, если только ты не собираешься потом использовать их как предлог для войны с настоящими государствами? Генри сказал: «Такие тонкости нашему обывателю недоступны. А между тем правительство должно было как-то втюхать войну своему народу». И вот как с ним разговаривать, если он считает нормальным и допустимым все, что я считаю злом? Втюхивание войны своему народу, испытание новых видов оружия, стимулирование военно-промышленного комплекса, использование бюджетных средств для того, чтобы сровнять с землей какую-нибудь мелкую страну, а потом кинуться восстанавливать ее силами корпораций, принадлежащих американским министрам. Вот это все ему искренне по душе! Даже на пустых извинениях его не поймаешь.

– А Роберт что?

– Из Роберта вышел отменный младший адвокат. Он привел аргумент о недостаточности доказательств и мастерски сыграл на понятии «невинные жертвы». Спросил Генри, считает ли тот, что невинными жертвами могут быть исключительно американцы. Но опять же Генри действительно так думает, поэтому переспорить его невозможно. Ему даже притворяться не приходилось, только про свободу слова и сдержался.

– Что он ответил Роберту?

– А, выкрутился – говорит, мол, сразу видно «папину школу». В его глазах мы теперь дуэт из ада, не меньше. Мой последний ракетный удар попал точно в цель: я сказал, что действительно высокоразвитая, а не просто могущественная нация давно озаботилась бы тем фактом, что два процента населения планеты потребляют пятьдесят процентов ее ресурсов, что в мире стремительно вымирают цивилизации, не относящиеся к американской культуре, и так далее и тому подобное. Меня немного занесло… Я добавил, что смерть всего живого – слишком высокая цена за очередную невиданную хрень, призванную сделать жизнь богатых еще удобнее и приятнее.

– Как это он до сих пор нас не выгнал? – подивилась Мэри.

– Еще не вечер. Завтра я его доконаю. Мне теперь ясно, где у него слабое место. Политика – увлекательная игра, но деньги – это святое.

Она прекрасно видела, что Патрик настроен серьезно. Он был так напряжен, что непременно должен был что-нибудь уничтожить, но на сей раз – не самого себя.

– Может, попробуешь не испытывать его терпение хотя бы пару дней? Я только-только разобрала чемоданы, – как можно беззаботнее произнесла она.

– И к тому же так удобно устроилась тут со своим любовником.

– Господи, ты ведь от ревности не страдаешь – сам говорил…

– Я страдаю не от ревности, а от гнева. Это куда фундаментальнее. Сперва утрата пробуждает в человеке гнев, а потом – собственничество.

– До гнева наступает тревожность, – сказала Мэри, чувствуя, что знает об этом не понаслышке. – Как бы то ни было, ты страдаешь от всех трех чувств сразу, просто одно из них обычно преобладает. Это не шопинг, одним гневом тут не обойдешься.

– Ты будешь удивлена, но я сумел.

– Ты предпочитаешь гнев, потому что он не так унизителен.

– Я его не предпочитаю! – заорал Патрик. – Но в итоге все равно получаю только гнев.

– В итоге ты выбираешь его из смежных эмоций.

Томас, разбуженный отцовским криком, заворочался в постели и что-то пробормотал себе под нос.

– Ты уходишь от темы, – уже тише проговорил Патрик. – По вине нашего трехлетнего сына мы в который раз не спим вместе.

– Мы можем спать вместе, – вздохнула Мэри. – Я подвину его на край кровати.

– Я хочу секса с женщиной, а не со вздыхающей кучей смирения и угрызений совести! – прошипел Патрик, изображая шепот.

Томас сел.

– Папа, хватит говорить ерунду! – закричал он. – Мама, хватит злить папу!

Он рухнул обратно на подушку и, довольный собой, заснул. В комнате ненадолго воцарилась тишина, которую первым нарушил Патрик:

– Это не ерунда, между прочим…

– Ох, прекрати, ради бога! – сказала Мэри. – Тебе и его надо переспорить? Ты не слышишь, что он говорит? Он хочет, чтобы мы перестали ссориться, а ты начинаешь ссориться с ним.

– Ну да, – согласился Патрик, которого вдруг одолела тоска. – Пойду лягу в его кровать, хотя непонятно, зачем мы называем это «его кроватью». Пора уже называть вещи своими именами. Кровать моя.