Она опустилась на колени и поползла к Феде, соблазнительно извиваясь.

Без венца и без кольца

На конце я без конца

Прыгаю, скачу…

И еще хочу!

Теперь Феденька понимал Владю, таджиков и Плесова… Плесов! «Обезболиться болью!» Вернуть контроль, отобрать его у предателя-фаллоса.

Тризны сконцентрировался. Как там Бетал говорил? «Ом ма́ни па́дме хум». Как говорила бабушка — «Пресвятая троица помилуй нас…».

Он устроил левую руку на полу и наступил на неё каблуком массивного ботинка-челси. Раз, другой, третий.

Он ломал себе пальцы. «Англичан». В голове прояснялось. Ведьма из чаровницы-панночки превращалась в полуразложившегося тюленя. Синего, набитого личинками.

— Пожалуйста… — клянчила она. — Люби меня!

— Мэм, нет! — Федора Михайловича мутило. От пульсирующего жалящего жара в перекореженных фалангах. От парилки. — Я не некрофил.

Её хребет прорвался наружу, разодрав ткани. Федя обогнул вырлу, склонился над Финком, проверил пульс. Нитевидный. Психотерапевт поднял полиционера и поволок к выходу.

Вопль, тоненький, хрустальный, оглушительный, будто над Олиным разбилось блюдце величиной с лес, вылетел сквозь квадратное отверстие в потолке зиккурата.

Вырла умерла. И монстры внизу глухо завыли, скорбя.

Глава двадцать шестая. Деструдо

Трудно дышать, когда от её дыхания задыхаешься. Она слишком близко. Веснушки, ресницы.

Она болтает… Охает горько. Снова улыбается.

— Бывает, я думаю, что все ужасно и все несправедливо. Прихожу сюда и пою.

Она заголосила мощно и трубно:

Люди тяк живут, как цвяты цвятут.

Моя голова вянет как трава.

Моя голова вянет как трава.

Куда не пойду — в беду попаду.

Кого ни люблю — ни в ком правды нет.

— Жестко, — оценил Витя.

Аврора отмахнулась, мол, народное творчество! Мрачное и депрессивное. Это у безейных мультипликаторов Золушка щебечет с пташками и мышатами. Оригинальная неаполитанская Зезолла перебила мачехе хребет крышкой сундука, чтоб не заниматься работой по дому. Народ темен, коллективное бессознательное переполнено смертью и эротикой. В его глубинах медленно сдвигаются тектонические плиты истории, рождая цунами войн и революций. А пена на гребне волны уверена, что «процесс» запустила она…

— Я моюсь мраком, — сказала Аврора. — После унылого воя мне весело. Я даже танцую… Я отвратно танцую! Я тебя научу!

Она вскочила, стала прыгать и корчить рожи. Витя хохотал. Обычные тянки даже гримаски делают миленькими. Даже в шутке позируют. Аврора же была как… грациозная жирафа на льду после удара электрошокером.

— К черту! К черту! Все несчастья! В Хиитолу забери! Раз, два, три! Раз два три! В Хиитолу забери!

Поднялся ветер. Дикий, теплый летний ветер. Посланник грозы, бьющий копьем восторга прямо в солнечное сплетение. Небо на западе выставило щит темно-серых, железных туч над лесом.

Аврора рухнула в солому. Сама соломенная. Светлая такая, невесомая.

— Знаешь, раньше Хиитолу боялись. — Её снова из радости (эйфории) перебросило в печаль (меланхолию). — Лес. Дом Хиийси. Теперь старое божество переделывают в новое, бумажное. Деревья в деньги. Они, якобы, исполняют желания. Они, якобы, служат тебе. Не ты — им. Чего ты хочешь, господин? Чего ТЫ хочешь?

Витя растерялся.

— Ну, путешествовать. В бизнес-классе. Чтоб в гостинице отдыхать на здоровенной кровати. Ездить на ламбургентли. Интервью чисто по фану…

— О чём?

— Что?

— Интервью?

— Типа, какой я офигенский.

— Кто?

— Да… пофиг. Лидер мнений.

— А у тебя оно есть?

— Что?

— Мнение.

Витька нахмурился. Поискал. «Школа — отстой» — мнение? Вот, в политике он «ватник» или «либераст»? Или как Волгин-старший? «Президент — ворюга, оппозиция — госдеповские евреи, попы — пидоры».

— А у тебя? — Он опрокинулся в сено возле нее.

— Нет. Ни своего, ни чужого. Люди нагружают смыслом события и поступки, потому что в книгах они имеют смысл. В песнях, сказках… Если на стене ружье, оно должно выстрелить. Всё что-то да значит. Хотя вы не то, что в судьбе, в мотивах собственных разобраться не можете.

— А ты?

— Про меня ладно. Давай про мою родню. — Она всхлипнула. — Столько самоубийц… — И умолкла, будто размышляя — почему?

В Береньзени тоже регулярно вешались. Наиболее подходящая локация — сарай. Наиболее популярное время — 4.00. За час до первых петухов. Когда Волгин-старший уходил в запой, мама с Витей не без дрожания поджилок проверяли — вдруг висит? Тьфу-тьфу-тьфу.

— Пьянка. Бабла не поднять. Здоровье валится.

— У меня и богатая родня в наличии, — возразила Аврора. — Со страховкой, образованием…

— В петлю лезут?!

— Чаще таблетки жрут. Стреляются.

— Слабаки! Вот у нас муж двоюродной сестры отца кишки себе выпустил, два дня подыхал!

— Зачем?

— ХЗ. От ада откросить? Смерть в муках, чтоб простили, бла-бла. Вроде, он по детям. Меня не трогал, но… Извратов жабрами чуешь. Дед мой говорил: «спинным прамозгом». Я его помню, того дядьку… Длинный, коричневый, башка мелкая, как с другого тела… Седина в желтизну, типа как ему волосы коты обоссали. Зубы-гвоздики. Вечно на нем джинсовая куртка и джинсы. В карманах конфеты, леденцы, просроченные, фантики на них разваливались. Он их купил когда-то ящиков сто… Мы с отцом после похорон его спустились в подвал. А там карамельки, куклы и ношенные сандальки. Пар десять.

Стержень молнии воткнулся в землю посреди Олиных кущ.

— Ты бы себя как убил? — спросила Аврора. — Ну, если… — Она закинула руку и ногу Вите на живот.

Он ответил сразу:

— По завещанию Короля и Шута — разбежавшись, прыгну со скалы.

— Я бы себя сожгла.

Витя чуть вздрогнул, так убежденно она это произнесла.

— Ты чего?! У нас тети Глашин сынок, нарик, с сигой заторчал… Хату спалил, обгорел. Рассказывал, что хуже нету… А он герычевые ломки терпел!

— И что? Очищение того стоит.

— Чего тебе чиститься? Ты классная!

— Kiitoksia (спасибо, финск.)

Она поцеловала Витю в уголок губ.

***

Старик Аверин заварил Анфисе чаю, Борзунову плеснул семидесятиградусной. Поставил на стол икру и блины. Попотчевал Черкеса говяжьей косточкой. И сообщил:

— Тело в озере.

— Признание? — вскинулся Фил. Он приковывал наручниками запястье Короткого к Короткого щиколотке.

— Господи… а оно тебе нужно вообще, штандартенфюрер ты мой?

— С ним бумажек меньше.

— Не в чем признаваться. — Анфисины слезки капали в благоухающее липовым медом отражение Анфисы в чашке. — Богобоязненный папе сказал, что ему максимум месяц. Остался. Лекарств у нас не купишь. Папа решил… на папиных условиях.

— Выпил. Помолился. Утопился, — добавил старик Аверин. — Книжку они зарыли, клад для внуков, блин. Я им твердил, что идиоты они — в земле облызет!

Девушка высморкалась в галантно предоставленный Борзуновым платок.

— Я тогда ночью ехала назад на папином мопеде, ревела, врезалась во что-то… в куст? В лося? Спасибо, что эти месяцы… что они стерлись! У меня сердце разламывалось. Я хотела водки… Стирать дни.