— Кого?

— Она красивая была.

— Тогда понятно…

«Убий…» — подумал, испугался, слова не узнав, как будто написал его с ошибкой, знал, что с ошибкой, знал, не мог найти. Грыз карандаш, потел, сопел и морщил лоб и нос, и ставил точки, против каждой строчки, как мать учила. «Погрызь мне, руки отобью!»

Дышала за спиной, ждала что скажет, сколько будет семью семь.

Оглянулся. Никого. Никто не дышит.

Сквозняк на кухне форточку пилил, молчало радио, из приоткрытой спальни сочился тусклый свет. Шуршала под ногами старая газета, которую поверх всего стелила мать, чтобы не гадил паразит хорошего паркета, ковров не гадил, в жизнь не гадил ей.

«Всю жизнь изгадил тварью этой, и себе и мне…»

Под листьями хрустел песок, земля сухая, стекло, как будто сотни мурашей, клопов диванных, таракашек он давил шагами. И место от разбитого трельяжа смотрело темно, как дыра в полу.

Там было матерью уже заметено, замыто, терками до скользкого натерто, до пустого, но не застелено газетами еще.

И шорохами, ползаньем каким-то набит высокий шкаф в прихожей. Как будто все прихожие с подарками, с тортами, красными цветами, пришли на день рождения его, но не пустила мать гостей, за «семью семь», и те, так и не расстегнув пальто, рядами долго лет стояли запертые в шкафе, шептались, скрежетали, ждали, ждали, когда ответит Шишин, сколько будет семью семь.

— Иди гулять! — кричала снизу Таня.

«Не пустит, если не отвечу, сколько это. Семью семь…»

Мать все еще спала, накрывшись с головой похожим на шинель колючим одеялом, такая длинная, худая, точно нет, и тихо занавеска шевелилась, на щелочку приоткрывая, закрывая день. На кожаном окладе страшной книги ладанка в петлю шнурком свернулась, косился образок, и душно пахло в комнате испитым чаем, валерьяной, серной кислотой, которой мать чертей в углах травила и клопов.

Он подождал немного, мать не просыпалась.

— Мама…

Мать не откликалась.

— Где моя копилка?

Мать не отвечала.

— Я опоздаю, просыпайся, мама!

— Опаздывают те, которых ждут, кого не ждут, не опоздают. А ты себе не нужен, опоздать, — сказала мать.

«Удавлюсь!» — подумал Шишин, и за веревкой в хозяйственный пошел.

«Куда собрался?» — не спросила мать, и Шишин долго в коридоре ждал, когда мать выйдет, спросит, куда собрался он, а он ответит: «За веревкой». А мать тогда: «И мыла заодно купи…» и денег даст и на веревку и на мыло, а может быть вернет копилку-кошку, все вернет, но мать не выходила.

Он потоптался, потоптался громче, потоптался, прошел, газетные с пути расшвыривая листья от спальни к кухне, и наоборот, чтобы раздразнилась мать. Но мать не раздразнилась, и опять не вышла. Дверь в спальню приоткрыл, и половицей заскрипел, чтобы вставала. Мать не любила, чтобы половицей Шишин скрипел в дверях ее. Но все не ни гы, ни мы, и Шишин в ванную пошел, и свет включил, и воду лил, и долго мылил руки мылом земляничным, пока все не измылил матери назло. И все измылив, света не гася и кран не закрутя, вернулся к шкафу, покопаться. Но долго не решался дверь открыть, прислушиваясь к шепотам гостей, которые у матери висели в шкафе, на деревянных вешалках с крючками, не раздеваясь, как пришли, давно.

И Шишин тоже там висел, в болоньей желтой курточке на кнопках. С продетой в рукава резинкой, с варежкой одной, но без второй, с билетиком несъеденным несчастным в правом не застегнутом кармане. И бабушки Тамары синее демисезонное пальто, демисезонное на все сезоны. И мать висела в подвенечном платье стиля «Ампир». — Не «Ампир, а ампИр…» — сказала бы мать, но мать молчала.

Пиджак отца, и белый китель, с ромбиком на левой ВПА второго ранга капитан, герой Советского Союза.

Мать все не просыпалась. «Как убили» — подумал, вздрогнул, стараясь вспомнить что-то, что забыл, и вспомнил, что другое мыло называется дегтярным. «Дег-тя-рное…», — подумал, и, подумав, вспомнил, что вспомнил все не то, о чем забыл. «Дегтярным веревку себе намыль и удавись» — сказала мать, но мать молчала.

Ключ повернул и дверь гостям открыл. Нарядные в шкафу стояли гости, много. С тортами и цветами, с подарками пришли… Вошли. Отец, и бабушка Тамара, тетя Таня, тетя Оля, дядя Женя…

Из спальни вышла мать, в своем «Ампире» белом, красивая, красивей может всех, и вкусно вдруг запахло в доме пирогом капустным, холодцом, салатом Оливье и сервелатом. Шишин побежал на кухню, где тетя Оля чистила селедку и голову ему дала, и обсосать скелет.

Упала ложка со стола, и это значит — Таня уже сейчас придет. Он, вытирая руки о пижаму, побежал к двери, но дверь входная выше стала, так, что было невозможно заглянуть в глазок, а открывать, не посмотрев, нельзя, а то зарежут. И Шишин в спальную пошел, за табуретом. Там, на диване сидел отец, второго ранга капитан, и новости смотрел про ЦРУ, угрозу атомного взрыва, холодную войну и Белый дом.

— А ну-ка, брат, пойди сюда! — сказал отец, и Шишин подошел, робея, так далеко и незнакомо, странами морскими пахло от отца.

— Вот, Саша, ножик перочинный, раскладной, из дальних стран привез, дарю! Но спрячь от мамы, ладно? Чтоб не заругала нас с тобой.

— Ага…

— Храни на памяти обо мне, и помни, Саша! Ты тоже вырастешь и капитаном станешь, откроешь Северную землю, и назовешь ее в честь Тани! — пообещал отец.

— Ага, — ответил Шишин, — Таней! А ты еще придешь?

— Не знаю, уезжаю за полярный круг, в Австралию, — сказал отец.

— А это долго? — поинтересовался Шишин.

— Долго, брат, — вздохнул отец. — Но ты запомни, Саня, что я тобой горжусь. Расти хорошим, честным человеком, мать береги и бабушку, теперь ты за меня! — и сразу же исчез, как будто шапку невидимку вместо козырька надел.

Забыв, что нужно посмотреть в глазок, пришла ли Таня, китель Шишин на коленях гладил, жалко было, что ушел отец.

Но снова зазвонили в дверь, и он опять бежал встречать, и, выходя из шкафа, дарили торты и велосипеды гости, коробки с разноцветными карандашами, солдатиков, машину БМВ модель, медведя, гимнастерку, лыжи и коньки.

— Входите! Здрасьте, дядя Толя, Тетя Клава! Тетя Аня, Тетя Галя! Тетя Таня, а Вы мне шоколадку принесли?

— Конечно, Сашенька, какой уже большой! Герой! Держи!

— А можно, мама, сам схожу за Таней?

— Сходи конечно, милый, ну, беги, беги!

И Шишин вышел в коридор, чтоб позвонить за Таню.

«ДзыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыНЬ!» И забежал открыть.

Она вошла. В нарядном платье розовом с бантами и с книгой Диккенса в руке.

— «GREFT EXPECTATIONS» в оригинале! — сказала Таня — Про любовь! Читай!