стоило уезжать из Берлина? Тем более в Палестину. Но в американском консульстве мне отказали в визе. А увидев фамилию Цвейг, решили, что я — Стефан Цвейг. Про Арнольда Цвейга эти невежды-американцы даже не слыхали. И во Францию меня не пустили, хоть французы и не невежды. Швейцария — и вовсе несбыточная мечта. Только в Палестину — пожалуйста! Кто же не слышал о редакторе „Юдише рундшау“! Кто не знает о его сионизме! А собственно, какие претензии у меня могут быть к Палестине? Совсем недавно я сказал этому герру Домету, что важнее всего свободная жизнь. Вот Палестина и дала мне свободную жизнь. И что мне с ней здесь делать?»

Цвейг сбросил сорочку не первой свежести, умылся, побрился и начал одеваться.

— Ты куда? — спросила Беатриса.

— Пойду пройдусь.

— Только, пожалуйста, недалеко, чтобы я не волновалась. И не опаздывай к обеду.

— А что у нас сегодня на обед?

— Как обычно, бобовый суп и сосиски с капустой.

«Разве они знают вкус настоящих сосисок?»

— И не забудь шляпу, солнце очень печет.

Известный писатель Арнольд Цвейг шел по улицам Хайфы, как Робинзон Крузо по своему острову. С ним никто не раскланивался, и ему не приходилось приподнимать шляпу. Он спустился к морю и с трудом нашел свободную скамейку. Не успел вытянуть ноги, как рядом кто-то спросил на идише:

— Можно тут присесть?

Цвейг понял и повернул голову.

На него чуть ли не заискивающе смотрел человек в приличной, хотя и потертой пиджачной паре хорошего покроя. Седые, аккуратно причесанные волосы, помятое лицо, тонкие губы, впалые щеки, и весь он — сама любезность.

— Конечно, — ответил Цвейг.

— Господин говорит по-немецки? — обрадовался человек.

— Это — мой родной язык.

— Позвольте полюбопытствовать, господин из Германии?

— Совершенно верно.

— Из какого же города?

— Из Берлина, — Цвейга начала забавлять церемонность незнакомца.

— И я из Берлина, — еще больше обрадовался незнакомец. — Позвольте представиться. Меир Блюменталь. Мужская одежда. О, простите великодушно, теперь уже просто Меир Блюменталь. Мужская одежда осталась в Берлине. У меня был магазин на Моцштрассе, 20.

— Арнольд Цвейг.

— Очень приятно. И где вы жили?

— В Цоллендорфе, — ответил Цвейг, ожидая почтительного удивления.

— Ну, хорошо, — Блюменталь бросил беглый взгляд на не очень-то шикарную одежду Цвейга. — Цоллендорф — это для богатых. А на Моцштрассе вы бывали?

— Редко, — рассеянно ответил Цвейг.

— И чем же вы занимались? Тоже держали магазин? В Цоллендорфе?

— Нет, я писал книги.

— Ага, так вы — писатель, — опять обрадовался герр Блюменталь. — Ну, раз вы — писатель, значит, вы — философ, а раз вы — философ, значит, вы должны мне объяснить, почему в Германии с немцами нам было так хорошо, а в Палестине с евреями нам так плохо.

Цвейг внимательно посмотрел на «Меир Блюменталь. Мужская одежда».

«Этот Блюменталь никогда не слышал моего имени, не читал моих книг. И вообще он — человек не моего круга. Я был дружен с людьми искусства, приятельствовал с коллегами по перу, не чурался и политических деятелей. Но „Мужская одежда“? Портной приходил ко мне домой, снимал мерку и шил костюм. А в самом деле, почему мне было так хорошо с немцами в Германии и так плохо с евреями в Палестине?»

— Вот видите, — воодушевился Блюменталь, — хоть вы и писатель, а ответить на мой вопрос не можете. Так я вам скажу. Потому что в Германии мы были людьми. У вас было свое дело, у меня — свое, и нас уважали. Между прочим, у меня были прекрасные отношения с немцами. Взять хотя бы моих соседей. Скорняки Шрайбер и сыновья. Не слышали? Не важно. В Германии я был уважаемым человеком, потому что занимался своим делом и умел его делать. Вам нужен костюм? Пожалуйста, я вам его продам. Вам не нужен костюм? Я вам его все равно продам. А здесь я — никто. Что уж говорить о вас! Вы же были писателем! Я вам был неровня. Думаете, я этого не понимаю. А здесь вас так же не уважают, как и меня. Вы так же не можете изъясняться на их языке, как и я, и для них между вами и мной нет никакой разницы. Мы оба здесь — никто. Ноль. Вы со мной не согласны?

— Согласен, — протянул Цвейг, ни на йоту не покривив душой.

«Этот владелец магазина с Моцштрассе, 20, сумел облечь в слова то, что больше всего мучило меня и в чем я даже самому себе боялся признаться, не то что назвать вещи своими именами».

x x x

Дома Цвейг застал жену в подавленном состоянии.

— Ты помнишь, как мы решили покончить с собой, если нам не удастся вырваться из Германии? — Беатриса тихо заплакала.

— Но мы же вырвались, — Цвейг обнял жену.

Ему часто снился один и тот же сон: он выходит из вагона и на весь перрон говорит: «Здравствуй, Германия! Здравствуй, Берлин!» «Фрейд сказал бы по поводу этого сна, что я загоняю в подсознание мою самую сокровенную мечту». С Беатрисой они здесь уже не раз мечтали, что вернутся в Берлин, купят квартиру, обставят ее… Ну, сколько может теперь стоить «Стенвей»? Штрук был прав: для них Палестина — перевалочный пункт.

— Арни, я боюсь, — вернула его к действительности Беатриса.

— Кого?

— Нацистов. Они придут и сюда.

— Ну нет, уж сюда они не придут. Сама подумай, где Германия и где Палестина. Если кого и надо бояться, так это арабов.

— Ты же считал, что евреи и арабы должны жить вместе.

— Похоже, арабы так не считают. Да и евреи тоже. А если и у нас, как и у них, появится свое государство на этом клочке земли, начнется война. Но не твоя и не моя.

— Получается, нам здесь все чужое. Так где же наше?

— В Германии.

— Но там же — нацисты.

— Ну что ты совсем как Штрук. Весь народ не может быть нацистами, тем более такой цивилизованный, как наш немецкий народ.

— А разве еврейский народ не наш? — спросила Беатриса.

Цвейг промолчал.

10

Заместитель начальника ближневосточного отдела Министерства иностранных дел Фриц Гроба был приятно удивлен: его пригласили для консультации в Абвер. Там двое офицеров в чине подполковника и капитана вежливо приветствовали Гробу и сразу перешли к делу.

— Мы проверили досье наших дипломатов, работавших на Ближнем Востоке, — сказал подполковник, — и выяснили, что вы бывали в Палестине.

— Да, со специальным заданием, — с гордостью подтвердил Гроба.

— И вы блестяще с ним справились, — отметил подполковник. — А не остались ли у вас там