на котором различные конфессии и верования свободно конкурируют друг с другом, имеет место ситуация, при которой государство решает, какие именно религии будут признаны «респектабельными», кто из них получит определенные преференции и в каком объеме, а кто, напротив, будет маргинализирован. Таким образом, при внешней плюралистичности религиозной сферы и наличии официального дискурса о «российской многоконфессиональности» и уникальном опыте «межрелигиозного диалога» в нашей стране состав полноценных участников этого диалога сформирован правящей бюрократией. Само же религиозное поле предстает как управляемое «сверху» через систему поддержек и ограничений.УПРАВЛЯЕМЫЙ ПЛЮРАЛИЗМ

Принятый в 1997 году закон «О свободе совести» закрепил статус «традиционных» за четырьмя религиями и специально выделил среди них православие (в аналогичном законе 1990 года это разделение отсутствовало). В преамбуле закона подчеркивалась «особая роль православия в истории России, в становлении и развитии ее духовности и культуры», тогда как про другие религии было сказано, что они составляют «неотъемлемую часть исторического наследия народов России». Разделение религий на «традиционные» и «нетрадиционные» имело далекоидущие последствия. Для первых оно стало основанием их государственной поддержки, для вторых — инструментом их маргинализации, а иногда и применения открытых репрессий. Достаточно вспомнить о правовых проблемах, которые регулярно возникали у баптистов, кришнаитов, иеговистов, сайентологов и т. д. (логичным следующим шагом стал законодательный запрет в 2017 году российского отделения «Свидетелей Иеговы»).

Привилегирование нескольких конфессий в качестве «традиционных» способствовало закреплению практики тесного взаимодействия государства с их духовенством[372] (хотя сама эта практика в значительной мере сформировалась еще в годы советской власти). Сложившаяся конструкция удобна для государства, которое получает возможность выступать в качестве патрона избранных конфессий, рассчитывая взамен на лояльность их духовенства. Такие расчеты почти всегда оправдываются: «официальное» духовенство благодаря наличию прямых контактов с властями (федеральными и региональными) получает доступ к важным ресурсам — от материальных до символических, — а потому отличается сервильностью[373]. Достаточно вспомнить состоявшиеся накануне президентских выборов 2012 года обращения к своей пастве главы Совета муфтиев России Равиля Гайнутдина и патриарха Кирилла[374], а также публичные заявления главы ФЕОР Берла Лазара во время кампании против бизнесмена Владимира Гусинского в 2000 году, закончившейся отъемом НТВ в пользу структур «Газпрома». Один из главных раввинов России рассказывал тогда корреспондентам западных медиа о том, как благоприятна в России ситуация в части проявлений антисемитизма: государственный антисемитизм исчез вовсе, а бытовой стремительно снижается[375]. Что касается российских буддистов, то БТСР демонстрирует свою лояльность тем, что занимает сдержанную позицию по такому болезненному для приверженцев этой религии вопросу, как многолетняя невыдача визы в Россию далай-ламе (последний не может въехать в нашу страну с 2004 года из‐за нежелания Кремля портить отношения с Китаем).

Помимо привилегированного доступа к ресурсам, есть и другое обстоятельство, побуждающее лидеров официально признанных конфессий поддерживать предложенный формат взаимодействия: он позволяет им эффективно бороться с «конкурентами». В рамках «управляемого плюрализма» все формы религиозной активности, которые выходят за пределы официальных структур, в лучшем случае вытесняются на периферию, а в худшем — криминализируются. Особенно очевидно это в ситуации с исламом, в отношении которого проводится политика запретов и репрессий для любых форм низовой активности российских мусульман, равно как и наклеивание на все неформальные исламские организации ярлыка «ваххабизм»[376]. Но официальное мусульманское духовенство не единственный бенефициар данной модели государственно-церковного партнерства. Глава ФЕОР Берл Лазар, выступая в 2004 году против строительства кришнаитского храма в столице, называл кришнаитов «сектой» и требовал, чтобы они «не занимались миссионерской деятельностью среди представителей традиционных религий»[377]. С этой позицией рифмуется заявление главы БТСР Хамбо-ламы Аюшеева о том, что «под видом буддийских организаций в нашу страну проникают новоявленные секты западного происхождения, которые искажают саму суть буддийского вероучения», а потому законодательство должно специально защищать «традиционные религиозные организации» российских буддистов[378].

Наконец, стоит упомянуть еще одну важную особенность описываемой модели, обусловленную спецификой российского политического воображаемого. В публичной риторике — в языке не только чиновников, но и целого ряда низовых публичных активистов — общество предстает не как совокупность граждан, а как конгломерат этноконфессиональных групп с жесткой религиозной аффилиацией. Молчаливо предполагается, что русские исповедуют православие, что в Татарстане, Башкортостане и на Северном Кавказе проживает большинство «этнических мусульман», а еще три субъекта федерации — Калмыкия, Бурятия, Тыва — населены «этническими буддистами».

Религиовед Елена Лисовская предлагает называть такую конструкцию этнодоксией (ethnodoxy), поскольку она основана на презумпции связи религии с этничностью[379]. Исследовательница полагает, что эта система была сознательно инициирована РПЦ и представителями других «традиционных» религий после распада СССР, поскольку количество паствы было невелико, а религиозным деятелям в новых условиях хотелось получить высокий социальный статус. Очевидно, что именно «этнодоксия» позволяет представителям РПЦ делать заявления о том, что православные составляют до 80 % населения России, и претендовать тем самым на статус церкви, «окормляющей» большинство россиян. Удобна такая категоризация населения и государству, поскольку, как предполагается, она позволяет управлять лояльностью граждан.

В результате культурно-символическое пространство страны оказалось разделенным на негласные зоны влияния. Этот момент часто упускается из виду сторонниками тезиса о клерикализации России, происходящей в результате сращивания государства с РПЦ. В пользу этого тезиса, казалось бы, говорит многое — от практики раздачи объектов недвижимости (по закону о реституции, вступившему в силу в 2010 году) до риторики первых лиц, периодически подчеркивающих, что «православие и Россия неразделимы»[380]. Очевидно, однако, что указанные практика и риторика ограничены определенным географическим ареалом. На территориях за пределами компактного проживания этнических русских действуют другие правила.

Если на Ставрополье или в Мордовии местные власти запрещают хиджабы в школах, апеллируя к светскому характеру российского образования, то в «мусульманских» регионах данный запрет не действует. И если, скажем, в Татарстане и Башкирии он не действует де-факто, то в Чечне имеет место прямо противоположная практика: здесь ношение женщинами хиджаба вообще является обязательным. Если в Москве с ее многочисленным мусульманским населением функционируют лишь четыре крупные мечети, а вопрос о строительстве новой всякий раз вызывает неприятие властей[381], то в Казани уже открыты 75 мечетей и продолжают строиться новые.

Местные элиты активно используют религию в конструировании «региональной идентичности». Например, в Тыве в 2011 году было начато строительство крупнейшей в России статуи Будды, при этом глава региона Шолбан Кара-оол пожертвовал на нее 1 млн рублей из собственных доходов, а также подключил к проекту представителей бизнеса, настоятельно