местью можно назвать и пассаж о Шатобриане. Гюго, по его собственному позднейшему признанию, в 14 лет (в 1816 году) записал в дневник, что хочет стать «либо Шатобрианом, либо ничем» [Hovasse 2001: 142]. Однако с тех пор его политические пристрастия изменились, из роялиста, каким он был в 1820‐е годы, Гюго сделался противником монархизма, и бывшего кумира, одного из главных консервативных деятелей эпохи Реставрации, он изображает как самовлюбленного лицемера:

Шатобриан стоял каждое утро у своего окна в доме № 27 по улице Сен-Доминик, в панталонах со штрипками, в домашних туфлях, с шелковым платком на седой голове. Разложив перед собой целый набор инструментов дантиста, он, не отводя глаз от зеркала и заботливо осматривая свои прекрасные зубы, за которыми тщательно ухаживал, одновременно диктовал секретарю Пилоржу различные варианты Монархии согласно хартии [Гюго 1954: 6, 142].

Того, что на улицу Сен-Доминик чета Шатобриан переехала ровно годом позже [Chateaubriand 1982: 23], Гюго, конечно, мог не знать, но вот что брошюра Шатобриана «Монархия согласно Хартии» была напечатана еще в сентябре 1816 года и поэтому в 1817 году автору не было никакой необходимости диктовать секретарю ее варианты, он, напротив, не мог не знать, поскольку об этом рассказано в мемуарной книге Шатобриана «Замогильные записки» (изд. 1848), где этой брошюре посвящена особая глава. Но Гюго не преминул внести эту информацию в свой текст, причем прибавил ее на последнем этапе, в 1860 году, когда перерабатывал главу, начатую еще в 1848 году, – как утверждает исследователь его рабочей тетради, «заботясь о точности и <…> полноте описания» [Barrère 1962: 561]. Точность, впрочем, сомнительная, на что указал еще Бире [Biré 1895: 265–269].

Итак, ошибок и неточностей в картине 1817 года, нарисованной Гюго, слишком много, чтобы на них можно было просто закрыть глаза. Они требуют не только уточнений и исправлений, но и ответа на вопрос: зачем Гюго обошелся с фактами настолько вольно?

Уточнения и исправления комментаторы «Отверженных», разумеется, приводят, но очень неохотно, с явным нежеланием признать, что великий писатель ошибся там и тут. Это же нежелание сквозит и в их ответах на вопрос, почему Гюго поступил так, а не иначе.

Ив Гоэн, автор комментариев к «Отверженным» в издании Folio Gallimard (1995), лаконично отмечает неточности, а потом пытается их объяснить: это личные воспоминания Гюго – ученика коллежа, а также общий взгляд на всю эпоху Реставрации, а 1817 год выбран исключительно потому, что это год участия Гюго в академическом конкурсе, т. е. год, когда началась его литературная карьера. Т. е. все дело в автобиографизме, на который упирают и другие «гюговеды».

Многоопытный исследователь творчества Гюго Ги Роза в свирепой, уничтожающей рецензии на новейшее издание романа в «Библиотеке Плеяды» обрушивается с критикой на комментаторов, дерзнувших сделать следующий, на мой скромный взгляд вполне разумный, вывод:

Эта глава <…> вовсе не является сжатой хроникой одного года, но скорее сближается с составленным по воле фантазии и остраненным альманахом, в котором мелкими мазками и скоплением «деталей» создается «историческая» картина, по поводу которой Гюго – в ироническом пылу не слишком заботящийся о точности дат – высказывается откровенно только в самом конце главы.

Нет, гневно возражает Ги Роза, комментаторы не заметили главного:

Это просто намеренная концентрация в одном годе фактов из разных лет, чтобы получилась картина эпохи, когда верх взяли предатели и дезертиры. <…> В то же самое время это скрытый автопортрет, о чем не подозревают комментаторы: потасовки между лицеистами-бонапартистами и лицеистами-роялистами, вступление в литературную жизнь благодаря конкурсу Академии, встречи с Франсуа де Нёфшато и – в будущем – с Шатобрианом и Ламенне, отмена развода[209], личный и политический конфликт между родителями, имевший тяжелые последствия… Как не различить во всем этом вибрации памяти, воскрешающей – не столько с улыбкой, сколько с досадой – один лишь раздробленный образ собственного я? [Rosa 2018].

Это автобиографизм, так сказать, «ранний», а есть еще и «поздний», проанализированный в статье П. Поповича [Popovic 2017]. По мнению исследователя, Гюго описал таким образом 1817 год, потому что, издеваясь над косностью и недалекостью эпохи Реставрации, он на самом деле метил не столько в эпоху своей юности, сколько в ту эпоху, когда он заканчивал «Отверженных», – ненавистную ему эпоху Второй империи:

Реставрация относится к Революции, как Вторая империя к Первой, – это не более чем «забавная шутка», переходом к которой кончается глава «1817 год» [Popovic 2017: 161].

Попович считает, что Гюго «предлагает читателю нечто вроде голограммы социального образного фонда <imaginaire social> 1817 года, или, точнее, того, что от него осталось». От вопроса же о том, почему социальный образный фонд должен кишеть неточными датами и искаженными фактами, Попович просто отмахивается: не в этом дело; Гюго «так видел».

Кстати, Гюго весьма вольно обращался с фактами и датами, искажая их «в свою пользу», отнюдь не только в главе «1817 год». Он, например, утверждает в другой главе «Отверженных», что некогда первым (в повести 1834 года «Клод Гё») ввел в литературу слово gamin (гамен, парижский мальчишка). Бире одним из первых указал, что это, мягко говоря, неточно, поскольку слово gamin встречается в нескольких словарях 1820‐х годов [Biré 1869: 233–235]. Это чистая правда, более того, после Бире исследователи нашли еще десяток употреблений этого слова в литературе 1820‐х – начала 1830‐х годов[210]. Но Попович обливает Бире презрением за подобные мелочные придирки, заодно вослед своему герою искажая даты, приведенные Бире: подумаешь, Гюго пишет, что первым употребил слово gamin в 1834 году, а «Бире нашел слово gamin „где-то в 1832 году“» [Popovic 2017: 12, note 19].

Конечно, победителей не судят и задним числом ловить Гюго на ошибках – дело неблагодарное, но полностью закрывать на них глаза и не пытаться понять их причину тоже было бы неверно. Ведь и лирическая картина собственной юности, и памфлет против эпохи собственной зрелости совершенно не обязательно должны сопровождаться ошибками в датах. И лирическая картина, и памфлет были бы ничуть не менее выразительны, если бы госпожа де Сталь умерла тогда, когда умерла в реальности (на год позже, чем пишет Гюго), а герцогиня де Дюра сочинила «Урику» тогда, когда сочинила в реальности (на пять лет позже, чем пишет Гюго).

Напрашивающееся объяснение состоит в том, что Гюго своими искажениями дат и фактов (которые, пожалуй, слишком многочисленны, чтобы быть бессознательными) дает читателю понять: он рисует не исторический 1817 год, а свой собственный, субъективный. Но