— Да, господин, — согласился Фостий и заметил, что на сей раз Ливаний не отверг этот уважительный титул.

— Отец, мне кажется, он захочет присоединиться к нам на светлом пути, — заявила Оливрия.

— Надеюсь, — ответил Ливаний и повторил, обратившись к Фостию:

— Надеюсь. Я уверен, что наши отважные и умелые солдаты не позволят твоему отцу в этом году затруднить нам жизнь. У нас будет вся зима, чтобы расти и строить. И могу заверить, что мы используем это время с толком.

— Не сомневаюсь, — сказал Фостий. — Ваши скромные владения уже напоминают мне императорский дворец.

— В самом деле? — Ливаний был польщен. — Может, ты поможешь мне вести дела должным образом? Зная твоего отца, я не сомневаюсь, что он многому тебя научил в смысле управления страной, хотя ныне ты отказался от этого ради правого дела.

— Да, кое-чему научил, — подтвердил Фостий, не осмеливаясь признаться, что терпеть не может административной работы. Ему хотелось, чтобы Ливаний представлял его полезной персоной, а не врагом или потенциальным соперником, от которого необходимо избавиться.

— Прекрасно, прекрасно, — просиял Ливаний. — Мы еще выкорчуем с лица земли жадность, скупость и ложные доктрины и установим такое царство добродетели, что победа Фоса над Скотосом станет скорой и несомненной.

Услышав слова отца, Оливрия радостно зааплодировала. Фостия они тоже возбудили — именно так говорил на проповедях Диген.

Прежде Ливаний казался ему лишь офицером, решившим обратить ситуацию себе на пользу, а не преданным фанасиотскому учению человеком. И если он действительно собрался воплотить слова в дела, то у Фостия появилась дополнительная причина присоединиться к их движению.

— Нам еще предстоит потрепать имперцев, — сказал Сиагрий. — И я хотел бы в этом поучаствовать, клянусь благим богом.

— Не волнуйся, на твою долю убийств хватит, — успокоил его Ливаний.

Вспыхнувшее было в Фостии рвение угасло столь же быстро, как и появилось.

Он задумался, как можно избавиться от жадности и одновременно сохранить жажду убийства? И как светлый путь способен совместить правильность и Сиагрия?

Но Фостий не сомневался: у него будет время это выяснить.

Теперь, когда наступление отцовской армии провалилось, он останется с фанасиотами надолго. А действительно ли он хочет этого так, как прежде? В этом ему тоже предстояло разобраться.

Крисп расхаживал по дворцовым коридорам, словно посаженный в клетку зверь.

Осенние дожди прошли, и теперь с холодного серого неба сыпался мокрый снег.

Случайный ясный день, а то и неделя, лишь добавляли соли на его душевные раны: ах, если бы они продержались подольше, он смог бы вновь выступить против фанасиотов.

Один из долгих периодов хорошей погоды стал особенно искусительным, но он сдержался, прекрасно понимая, что такая погода не затянется. Но каждое следующее ясное утро вновь бередило его раны, и поэтому он с радостью встретил налетевшую метель. Да, она заперла его в стенах дворца, зато избавила от терзаний.

Приближался Зимний солнцеворот, день зимнего равноденствия.

Крисп вычеркивал на календаре проходящие дни, и ему казалось, что время бежит слишком уж быстро. Надвигающийся праздник он ждал скорее с покорностью, чем с радостью. Зимний солнцеворот был величайшим праздником религиозного календаря, но у Криспа не было настроения его отмечать.

Даже предварительный просмотр групп мимов-лицедеев, которым предстояло выступать в Амфитеатре, не восстановил его чувство юмора. Кроме многого прочего, Зимний солнцеворот наделял людей большей свободой выражать свои чувства, чем на прочих праздниках, и очень многие лицедеи потешались над Автократором, высмеивая его неудачу в усмирении фанасиотов. Немало оказалось и тех, кто дразнил его за потерю Фостия.

Криспу предстояло не только наблюдать за всеми этими глупостями из императорской ложи в Амфитеатре, но еще и смеяться. Автократор, не умеющий весело проглатывать состряпанное мимами блюдо, быстро лишался переменчивой благосклонности толпы.

Воспользовавшись своей императорской привилегией, он начал громко и часто жаловаться, но вскоре Мистакон, евнух-постельничий, чаще других прислуживавший Фостию, сказал:

— Да возрадуется ваше величество, но мне кажется, что его младшее величество, окажись у него такая возможность, с радостью возложил бы на себя обязанность, которую вы находите столь утомительной.

Щеки Криспа вспыхнули.

— Ты, несомненно, прав, — пробормотал он, и с этого момента держал эмоции при себе.

Вероятно, Барсим попытался развеселить его после столь особенно утомительного дня, потому что вечером Крисп вновь обнаружил в своей постели служанку Дрину. На сей раз он сразу и активно возжелал ее, по крайней мере, мысленно. Однако его тело не пожелало последовать за мыслями, несмотря на их искренность.

Когда им стало окончательно ясно, что ничего не получится, Дрина сказала:

— Не терзайтесь, ваше величество. Такое со всяким иногда случается. — Она произнесла это столь обыденно, что у Криспа возникло впечатление, что она знает об этом не понаслышке. — Я вам еще вот что скажу, — добавила она, — глупые мужчины терзаются из-за этого куда сильнее женщин, а зря. Дело-то житейское.

— Дело житейское, — повторил Крисп сквозь стиснутые зубы.

Дрина накинула халатик и выскользнула из императорской спальни, оставив его одного в темноте.

— Дело житейское, — повторил Крисп, пялясь в потолок. Просто еще одно дело, которое не получилось.

Наверное, у Дрины хватило ума не проболтаться, или, что скорее всего, если учесть способ, при помощи которого любые новости разносятся по дворцам, у слуг хватило ума не показывать Автократору, что им известно о его неудаче. В молодости, будучи вестиарием, Крисп и сам перемывал косточки Анфиму, но всегда в таких местах, где тот не смог бы его услышать. Во всяком случае, хихиканья за спиной он не услышал, и это доставило ему облегчение совершенно иным способом, чем тот, который он искал с Дриной.

По сравнению с неудачей в постели, предстоящее публичное осмеяние в день Зимнего солнцеворота внезапно показалось ему не столь уж и страшным. И когда этот день наконец настал, он позволил Барсиму облачить его в лучшее церемониальное одеяние, приняв такой вид, словно это кольчуга, которая защитит его от ожидаемых насмешек.

Процессия направилась из дворца в Амфитеатр через площадь Паламы, где весело полыхали костры. Горожане в лучших праздничных нарядах — женщины с ожерельями на шее и на лодыжках, с парой лишних расстегнутых на груди пуговиц или разрезом на юбке, в котором мелькало соблазнительное бедро; мужчины в одеждах с меховой опушкой на шее и запястьях — прыгали через костры, выкрикивая:

— Сгори, горе-неудача!