украдкой

И смотрит на пустынный дом,

Где мы так часто пировали

С Кипридой, Вакхом и тобой,

Куда с надеждой и тоской

Ее желанья улетали.

О, скоро ль милого найдут

Ее потупленные взоры,

И пред любовью упадут

Замков ревнивые затворы?

А наш осиротелый круг,

Товарищ, скоро ль оживится?

Когда прискачешь, милый друг?

Душа вослед тебе стремится.

Где б ни был ты, возьми венок

Из рук младого сладострастья

И докажи, что ты знаток

В неведомой науке счастья.

Царское Село*

Хранитель милых чувств и прошлых наслаждений,

О ты, певцу дубрав давно знакомый гений,

Воспоминание, рисуй передо мной

Волшебные места, где я живу душой,

Леса, где я любил, где чувство развивалось,

Где с первой юностью младенчество сливалось

И где, взлелеянный природой и мечтой,

Я знал поэзию, веселость и покой.

Веди, веди меня под липовые сени,

Всегда любезные моей свободной лени,

На берег озера, на тихий скат холмов!..

Да вновь увижу я ковры густых лугов,

И дряхлый пук дерев, и светлую долину,

И злачных берегов знакомую картину,

И в тихом озере, средь блещущих зыбей,

Станицу гордую спокойных лебедей.

———

Другой пускай поет героев и войну,

Я скромно возлюбил живую тишину,

И, чуждый призраку блистательному славы,

Вам, Царского Села прекрасные дубравы,

Отныне посвятил безвестный музы друг

И песни мирные и сладостный досуг.

«Там у леска, за ближнею долиной…»*

Там у леска, за ближнею долиной,

Где весело теченье светлых струй,

Младой Эдвин прощался там с Алиной;

Я слышал их последний поцелуй.

Взошла луна – Алина там сидела,

И тягостно ее дышала грудь.

Взошла заря – Алина всё глядела

Сквозь белый пар на опустелый путь.

Там у ручья, под ивою прощальной,

Соседних сёл пастух ее видал,

Когда к ручью волынкою печальной

В полдневный жар он стадо созывал.

Прошли года – другой уж в половине;

И вижу я – вдали Эдвин идет.

Он шел грустя к дубраве по долине,

Где весело теченье светлых вод.

Глядит Эдвин – под ивою, где с милой

Прощался он, стоит святой чернец,

Поставлен крест над новою могилой,

И на кресте завялых роз венец.

И в нем душа стеснилась вдруг от страха.

Кто здесь сокрыт? – Читает надпись он

Главой поник… упал к ногам монаха,

И слышал я его последний стон…

Платонизм*

 Я знаю, Лидинька, мой друг,

Кому задумчивости сладкой

Ты посвящаешь свой досуг,

Кому ты жертвуешь – украдкой

От подозрительных подруг.

Тебя страшит проказник милый,

Очарователь легкокрылый,

И хладной важностью своей

Тебе несносен Гименей.

Ты молишься другому богу,

Своей покорствуя судьбе;

Восторги нежные к тебе

Нашли пустынную дорогу.

Я понял слабый жар очей,

Я понял взор полузакрытый,

И побледневшие ланиты,

И томность поступи твоей…

Твой бог не полною отрадой

Своих поклонников дарит;

Его таинственной наградой

Младая скромность дорожит;

Он любит сны воображенья,

Он терпит на дверях замок,

Он друг стыдливый наслажденья,

Он брат любви, но одинок.

Когда бессонницей унылой

Во тьме ночной томишься ты.

Он оживляет тайной силой

Твои неясные мечты,

Вздыхает нежно с бедной Лидой

И гонит тихою рукой

И сны, внушенные Кипридой,

И сладкий, девственный покой.

В уединенном упоенье

Ты мыслишь обмануть любовь.

Напрасно! – в самом наслажденье

Тоскуешь и томишься вновь…

Амур ужели не заглянет

В неосвященный свой приют?

Твоя краса, как роза, вянет;

Минуты юности бегут.

Ужель мольба моя напрасна?

Забудь преступные мечты:

Не вечно будешь ты прекрасна,

Не для себя прекрасна ты.

Записка к Жуковскому («Раевский, молоденец прежний…»)*

Раевский, молоденец прежний,

А там уже отважный сын,

И Пушкин, школьник неприлежный

Парнасских девственниц-богинь,

К тебе, Жуковский, заезжали,

Но, к неописанной печали,

Поэта дома не нашли –

И, увенчавшись кипарисом,

С французской повестью Борисом1

Домой уныло побрели.

Какой святой, какая сводня

Сведет Жуковского со мной?

Скажи – не будешь ли сегодня

С Карамзиным, с Карамзиной?

На всякий случай – ожидаю,

Тронися просьбою моей,

Тебя зовет на чашку чаю

Раевский – слава наших дней.

Стансы Толстому*

Философ ранний, ты бежишь

Пиров и наслаждений жизни,

На игры младости глядишь

С молчаньем хладным укоризны.

Ты милые забавы света

На грусть и скуку променял

И на лампаду Эпиктета –

Златой Горациев фиал.

Поверь, мой друг, она придет,

Пора унылых сожалений,

Холодной истины забот

И бесполезных размышлений.

Зевес, балуя смертных чад,

Всем возрастам дает игрушки:

Над сединами не гремят

Безумства резвые гремушки.

Ах, младость не приходит вновь!

Зови же сладкое безделье,

И легкокрылую любовь,

И легкокрылое похмелье!

До капли наслажденье пей,

Живи беспечен, равнодушен!

Мгновенью жизни будь послушен,

Будь молод в юности твоей!

Возрождение*

Художник-варвар кистью сонной

Картину гения чернит.

И свой рисунок беззаконный

Над ней бессмысленно чертит.

Но краски чуждые, с летами,

Спадают