И царственным мановением руки он отпустил меня.

* * *

Лепехино – небольшая деревенька в три десятка домов, кое-как разбросанных вдоль главной улицы. Когда-то домов, да и жителей, здесь было гораздо больше, но потом пришла воля, многие крестьяне подались в город, а оставшиеся с грехом пополам сводили концы с концами. Местом встреч большинства обитателей Лепехина служил трактир с криво нарисованным самоваром на вывеске. Заведение содержал Аким, грузный плечистый мужчина лет сорока пяти с гулким басом. Ходили слухи, что кулаком Аким может убить быка, если ударит того промеж рогов, но пока в окрестностях не обнаружилось ни одного быка, который бы пожелал проверить на себе верность досужих разговоров. При всей своей физической силе, впрочем, Аким был чрезвычайно набожен, трудолюбив, нередко давал в долг своим посетителям, причем сам, несмотря на то что торговал спиртным, в рот не брал ни капли. Жена у Акима была худая, тощая и сварливая, и хотя поговаривали, что она может улететь от одного дуновения мужа, однако же слушался он ее беспрекословно. Полицию она, по-моему, недолюбливала – один ее дядя коротал свои дни на каторге за убийство, и поэтому я был изрядно разочарован, когда, явившись в трактир, застал там вместо Акима только Марфу Игнатьевну. Женщина сразу насупилась, зыркнула на меня, не переставая вытирать стол, но мне ее взгляды были нипочем.

– Здравствуйте, хозяйка! А где Аким?

В ответ Марфа пробурчала нечто невразумительное, но что можно было истолковать в таком духе, что Аким сейчас отдыхает от праведных трудов.

– Зачем пожаловали, господин хороший?

– Будто ты не знаешь, – отозвался я.

Я намекал на то, что ей уже должно быть известно об аресте Старикова, так как в округе все новости распространяются чрезвычайно быстро, но Марфа отреагировала на мои слова как-то странно. Она принялась протирать стакан, и в следующее мгновение он выпал из ее рук и разбился.

– Ах, анафемское невезение! Ведь как чуяла я, как чуяла!

– Что именно? – поинтересовался я.

Однако Марфа оставила мой вопрос без ответа.

– Да ведь он по пьяни болтал! Мало ли кто что говорит, когда напьется... Я-то думала, у него духу не хватит, нет, не таковский он человек. Лошадь украсть – оно да, тут он мастак. А вот в человека стрелять – нет, не по нему такое.

И Марфа, сбиваясь и путаясь, рассказала, что несколько дней назад она своими ушами слышала, как Антипка Кривой хвастался в подпитии, что стрелял в полицейского, который осмелился его оскорбить. Я выслушал ее, искренне надеясь, что ни один мускул не дрогнул на моем лице при столь неожиданном известии.

– А где Антипка теперь, ты не знаешь? – спросил я.

Марфа ответила, что давно его не видела. Ну да Антипка – человек вольный, и всем известно, что он иногда неизвестно где пропадает неделями.

– Ладно, – сказал я. – Мне, собственно, нужно знать все о Старикове – что он говорил и делал в тот вечер, когда была убита Елена Веневитинова. Нам известно, что он выпивал тогда у вас. Кстати, сколько он выпил?

Марфа буркнула, что ее в тот вечер в трактире не было, а посетителей обслуживал Аким, и отправилась за мужем. Впрочем, хозяин немногое смог прибавить к тому, что я уже знал. По его словам, Стариков много пил, требовал еще и грозился, что он «им покажет». Под конец Акиму надоели его жалобы и угрозы, и, так как у посетителя кончились деньги, он попросту выставил его за дверь.

– Постыдился бы! – закончил Аким. – Уважаемый был человек, помещик, из образованных, а ведет себя, как какой-нибудь забулдыга.

И вслед за тем хозяин трактира произнес очень длинную и путаную речь о том, что пить имеют право разве что крестьяне и пролетарии, которым все одно заняться нечем, а уважаемые люди должны себя блюсти, иначе не будет никакого порядка. Да и государство рухнет, если будут наливаться до бровей водкой все кому не лень. В свете подобных откровений становилась понятна воздержанность самого Акима от спиртного, но мне уже было не до него. Я поблагодарил хозяина за предоставленные сведения, попрощался с хозяйкой и двинулся к покосившемуся домику на деревенской окраине, где, как я знал, должен был жить Антипка Кривой.

– Значит, хвастался, говорите? – сказал Григорий Никанорович.

Я кивнул.

– Но потом, конечно же, Кривой узнал, что попал вовсе не в меня, а в петербургскую даму, и сильно струхнул. Поэтому решил переждать и скрылся. В его доме, по крайней мере, никого нет.

– Что ж, одной загадкой меньше, – буркнул Ряжский. – Во всяком случае, можно сообщить госпоже баронессе о раскрытии дела о покушении. Если, конечно, она еще не уехала.

– Баронесса Корф уезжает? – вырвалось у меня.

– Да, представьте себе, – отвечал исправник. – Доктор пытался ее переубедить, потому что она все еще неважно себя чувствует, но она настояла на своем. Потрясающий характер у дамы, доложу я вам.

– Думаю, она все-таки должна узнать, кто в нее стрелял, – сказал я. – То есть стреляли, конечно, в меня, а попали в нее... Что особенно неприятно.

– Верно, – согласился Григорий Никанорович. – Но то, что вы прояснили данный случай, кажется мне весьма важным. Я не хочу, чтобы в столице дурно думали о провинциальной полиции. Так что я немедленно распоряжусь насчет того, чтобы того молодчика арестовали, где бы он ни был.

Я немного поразмыслил.

– Насколько знаю, у него есть дама сердца в городе. Зовут Настасьей, держит мелочную лавочку или что-то вроде того. Можно будет начать с нее.

– Замечательно, – одобрил исправник. – Вот видите, Аполлинарий Евграфович, как у вас все ладится, когда вы, хм, не предаетесь вздорным фантазиям. Дело Старикова вы уже закончили?

– Нет, – после паузы ответил я, – осталось прояснить некоторые моменты.

– Когда вы их проясните, немедленно доложите мне. Мерзавец должен получить по заслугам.

Я выразил надежду, что убийца Елены, кто бы он ни был, действительно будет наказан, откланялся и ушел.

Так как я порядочно проголодался, то решил сначала заглянуть к Шумихиной и чего-нибудь перекусить, а уже после ехать в бывшую стариковскую усадьбу к баронессе Корф. Колымага Аркадия стояла возле «Уголка для проезжающих», но самого кучера нигде не было видно. Я взбежал по лестнице и почти сразу же услышал женские рыдания, голоса – один сердитый, который говорил по-французски, другой – принадлежащий хозяйке, который казался более спокойным и рассудительным. «Неужели с мадемуазель Плесси что-нибудь приключилось?» – забеспокоился я.

Изабель, с красными от слез глазами, полулежала на диване, держа в руке скомканную телеграмму. У окна, весьма иронически ухмыляясь, стоял кучер Аркадий, а добрейшая Марья Петровна металась по комнате с нюхательной солью в руках, от которой, однако же, Изабель решительно отказывалась.