Нервная горячка... нервная... Так что же все-таки значит перо в кулаке убитого?

Я допросил всех горничных, допросил мужа, Ирину Васильевну, Бланш, дворецкого, лакеев... Ни у кого даже догадки нет по поводу того, что бы оно могло означать.

А за окном шаркает дождь... Но, несмотря на непогоду, баронесса Корф, молодая женщина с глазами цвета ржавчины, уже уехала. Петербург, Невский проспект, мосты и сфинксы ждут ее, которая сама чем-то напоминает сфинкса. И что-то мне подсказывает: она доведет-таки до конца дело, которое ей поручено. О, можете не волноваться, вы, господа в Вене, Праге, Берлине... Она опередит вас, найдет чертежи. Ну а я... Я, скорее всего, ничего не найду. Ничего...

Откуда же все-таки взялось перо? Я же помню глаза Анны Львовны в тот момент, когда она его увидела... Веневитинова поняла, догадалась. О чем? Может, перо с одежды убийцы? Вздор... Или... или же оно – какой-то знак?

Через два часа баронесса Корф уже будет в вагоне поезда. Могу поклясться – в первом классе. Такие, как она, всегда ездят только первым классом. Поезд тронется в путь, станционные фонари растают вдали... Ее попутчики наверняка будут задавать себе вопросы, к кому именно едет красивая блондинка с ничего не выражающим лицом... Завяжут ничего не значащий разговор... Попутчики... попутчики... Ну конечно же!

Дверь болезненно взвизгивает, поворачиваясь на петлях. Я поднимаю глаза.

– А! Месье Марсильяк...

Андрей Петрович Веневитинов красен, пьян и источает удушающий запах – смесь дорогого табака и еще более дорогого коньяка. Ворот его сорочки расстегнут, рукава закатаны, в руке бутылка... Лицо жалкое и наглое одновременно...

– Что сидите тут один, Аполлинарий? Выпейте лучше...

– Я не пью, – резко бросаю я.

Но Веневитинов уже, шатаясь, добрался до кресла и рухнул на сиденье напротив меня.

– Не пьете? – ухмыльнулся Андрей Петрович после того, как я несколько раз повторил свой отказ. – З-занятный вы человек...

– Вы бы лучше о жене подумали, – сердито упрекнул его я. – Ей так нужна ваша поддержка, а вы вместо того свинством занимаетесь.

– Поддержка? – Веневитинов откинулся на спинку кресла. – После того как я мечтал, как этот мерзавец свалится на каком-нибудь пригорке и сломает себе шею... – Он вызывающе выставил подбородок. – Да, я знаю, что изобличаю себя в ваших глазах, но я его не убивал. Может, и к сожалению... Так не будете пить?

Он приложился к бутылке и выпил порядочный глоток.

– Проклятый дом, – без всякой связи с предыдущим проговорил хозяин дома. – Как я его увидел, так у меня внутри что-то екнуло... Но я никогда не мог переубедить Анну. Никогда... Она уже решила, что поместье нам вполне подходит... И Елене оно понравилось... А теперь мерзавец Аверинцев грозится отнять его у нас. Адвоката даже нанял... Не на таковских напал!

Я киваю. Мне скучно, неинтересно... Максим Аверинцев, овдовевший в день своей свадьбы, вначале пытался, что называется, по-хорошему выставить тестя с тещей из дома, который он считал своим, но потом понял, что у него ничего не выйдет, по крайней мере здесь, уехал в столицу и уже там обзавелся юристом, готовясь к борьбе за наследство жены. А Веневитинов, совсем раскиснув, живописует мне, что в делах он сам – о-го-го («говорю без ложной – ик! – скромности»), но вот жена всегда делала с ним все, что хотела... Ему не нравилась усадьба, не нравился жених Елены, но Анна сказала, что проще иметь зятя, которого можно будет держать на коротком поводке... И Головинского Андрей Петрович ненавидел, но терпел увлечение Анны, потому что понимал, что рано или поздно оно пройдет...

– Ах, какая же она упрямая... Но я любил в ней и ее упрямство тоже. Помнится, – он снова отпил из бутылки, – мой отец из-за нее со мной не разговаривал некоторое время... А что получилось? Сыночек наш, Павлуша, родился в день Петра и Павла, и я хотел его Петром назвать... в честь отца... А Анна говорит: нет, мне имя не нравится, пусть он Павел будет... И ведь настояла на своем! Отец, конечно, обиделся. Он мать мою всегда в строгости держал... не понимал новомодных веяний... А она ему назло сделала, Анна-то... Он все хотел, чтобы она ему руки целовала, как, значит, исстари заведено, да... Ну Анна и фыркнула, что много чести, вчерашнему мужику руки целовать... и сына, значит, Павлом окрестила... Убью конокрада, – без особой злобы прибавил Веневитинов. – Как он мог доставить ей такое горе... Если уж я терпел... какое он имел право?

Однако убивать Антипку Кривого ему не пришлось. Часы отстучали, кряхтя, половину часа, когда вошел сконфуженный урядник Онофриев и доложил, что в версте от Лепехина, в овраге, крестьяне нашли тело. Кто-то не поленился всадить в Антипку Кривого шесть пуль, и, как определил вызванный на место доктор Соловейко, мертв Антипка был уже довольно давно, – не менее двух дней.

– Убыль населения в наших краях, Аполлинарий Евграфович, не внушает мне оптимизма, – сказал мне на прощание доктор, когда мы с ним договорились насчет вскрытия.

Когда злой, уставший, промокший до нитки, я поднимался по ступеням «Уголка», был уже десятый час вечера. Прежде всего – переодеться... Затем горячий ужин, ванна... И что еще? И Изабель. Обязательно поговорить с Изабель, поделиться новостями, открыть, что я в тупике. Офелия... Головинский... Перо... Привязалось же ко мне то перо, господи боже ты мой!

– Где мадемуазель Плесси? – спросил я у Марьи Петровны.

Хозяйка непонимающе взглянула на меня.

– Мадемуазель Плесси уехала... Разве вы забыли о телеграмме?

– Так скоро! – вырвалось у меня.

Марья Петровна пожала плечами.

– Я думала, вы понимаете, Аполлинарий Евграфович... Деньги не ждут.

Черт бы тебя подрал с твоей грошовой моралью... Я разозлился так, что почувствовал, как у меня заполыхали щеки.

– Она передавала мне что-нибудь?

– Ничего особенного... Ах да, она сказала, что у нее нет времени, но что потом, когда ее дело разрешится, она обязательно напишет вам.

Мне почудилось, что Марья Петровна смотрит на меня даже с некоторым сочувствием – о котором, однако же, я вовсе ее не просил. Конечно, только что во мнении уездных сплетниц я был женихом – или почти женихом – смешной, но состоятельной французской мадемуазель, и вдруг оказалось, что и за состояние ей придется побороться, да и сам жених ввиду возникших обстоятельств брошен за ненадобностью, как какая-то сломанная игрушка. Было от чего проникнуться к нему жалостью, к которой примешивалось обычное российское злорадство – ай, не по чину ты пожелал взять, батенька, да и мамзель Плесси тоже... того...

Нелепо, глупо, просто нелепо, твердил я про себя, взбираясь по лестнице на второй этаж, где располагались наши с Изабель номера. Я вовсе не считал себя ее женихом и не думал, что мадемуазель Плесси мне что-то должна или чем-то обязана. Более того, я не был влюблен в нее и не собирался в нее влюбляться, да и меркантильные соображения меня тоже нисколько не волновали. И, однако же, этот поспешный отъезд – ни записки, ничего, только несколько слов, брошенных наспех хозяйке, – не на шутку задел меня. Я вошел к себе в номер, хлопнув дверью (чего почти никогда не делал прежде), и с досадой и отвращением стал стаскивать мокрую, прилипшую к телу одежду.