Москве, и, конечно, в Питере, когда-то, в начале века двадцатого, сколько их, выставок авангардной, новейшей живописи потрясали умы и сердца российской, с трудом привыкавшей к новизне этой праздничной, публике!

Чтения. То стихов, то прозы. Авторов слушали внимательно, даже восторженно, принимали их творчество или решительно не принимали, но слушали, размышляли, стараясь понять, приветствовали появление их долгожданное, желанное, перед людьми.

Объединения разные молодых, интересных, ищущих свои дороги в искусстве современном, способных, нередко талантливых, ослепительно, изумительных, русских, наших, не французских или немецких, нет, отечественных, собравшихся под знамёнами творчества, щедрого, свободного, только так, и никак иначе, художников.

Кипение жизни. С выплесками через край. Кипение. Бурное – это мало сказать. Стремительное. Клокочущее. Восхитительное.

Страсти. Как же без них!

Ещё и какие! Нешуточные.

Страсти – везде и во всём.

Огненным колесом —

по городам и весям.

С безднами. С поднебесьем.

С ворохом новостей.

Сколько их было, страстей!

Схватки между различными, враждовавшими между собою, напоказ, а на самом деле занятыми трудами своими, с врагами мнимыми дружившими, группировками.

Футуристы. Бурлюк. Маяковский.

Гениальный, тишайший Хлебников.

Кручёный-верчёный Кручёных.

И прочие. Футуристы.

Подлинные артисты!

Размалёванная щека.

Взгляд, уставленный в облака.

Жесты. Выкрики. Эпатаж.

Обыватель, входящий в раж.

На бумаге шершавой – книги.

Информация – в каждом миге.

Что ни вечер – парад планет.

Живописец. За ним – поэт.

За поэтом – с боку припёка.

Грустный взгляд молодого Блока.

Северянин: вино, цветы.

Над Невою – дворцы, мосты.

Над Москвою-рекой – сады.

Ночи белые у воды.

Грозы летние над Кремлём.

Слово, вставшее за числом.

За кометою – бурь чреда.

Голос Хлебникова? Ну да.

Революция? Вот беда!

Багровеющая звезда.

Но – шампанского в свой бокал.

Но – букеты. Страстей накал.

Страсти – всюду. Ну впрямь – напасть?

Радость. Праздничность. Весть. И власть.

Власть. И – подлинность. Весть. И – честь.

Вот что – было. И вот что – есть.

Есть – искусство. Его творцы.

Есть – новаторы. Храбрецы.

Есть. Останутся. Навсегда.

Не забудутся – никогда.

В каждом имени – свет и суть.

В каждом времени – взлёт и путь.

В каждом пламени – прок и жар.

В каждом знамени – век и дар.

«Бубновый валет». – «Ослиный хвост». – «Голубая роза».

Воображение. Празднество. Поэзия, а не проза.

Мастерство. Торжество вдохновения.

Присутствие волшебства.

Вечные дерзновения.

Шлейфом сквозь век – молва.

Друзья. Золотые. Надёжные.

Верные. Настоящие.

Прославленные художники.

Чудеса в искусстве творящие.

Истовое горение.

Что там? Века? Мгновения?

Не для таких – старение.

Не для таких – забвение.

Драгоценнейший, незабвенный друг в года молодые, Миша Ларионов, свыше отмеченный человек, наделённый даром удивительно щедрым, свежим, непокорным, великий художник!

И Фонвизин тут же, взволнованный тем, что нам увлечённо рассказывал, отправлялся за перегородку, где высокими штабелями, нет, скорее внушительной горкою, достающей почти до светлого, невысокого потолка, лежали большие, тяжёлые, прочные папки с его собственными акварелями и прочими, разных авторов, созданными в былые, добрые времена, для него дорогими доселе и ценимыми им всё более, всё пристрастнее, произведениями нашего авангардного отечественного искусства, им собранными когда-то и тщательно сохраняемыми, – и вытаскивал вдруг оттуда дивные, слова другого не подберу я, маленькие, да удаленькие, как говорят в народе, это уж точно, можно так вот сказать, жемчужинами тёплыми оживающие на глазах моих, изумлённых явлением чуда средь белого московского дня, на склоне жаркого мая, воочию увиденные вот здесь, рядом, холсты Ларионова.

Ранний, ещё тираспольский, период его, – пейзажи импрессионистские, лёгкие, воздушные, многоцветные.

Потом – пейзажи уже московские, экспрессивные, лаконичные, с удивительно метко схваченным, разнообразным, городским, импульсивным движением, – конные чьи-то выезды на фоне ампирных, жёлтых, с колоннами белыми, домиков, человеческие фигурки, приметы огромного, древнего, с лицом своим, узнаваемым немедленно, многогранного, полнозвучного, с различаемой чутким слухом художника, к зрению подключённым, полифоничной, как у Баха, пленительной музыкой холмистого, чуть лубочного, пряничного, леденцового, ярмарочного, торгового, дворянского, делового, сказочного, в садах Семирамидиных, с башнями узорчатыми, в изразцовой пестроте, в пустоте переулков, блеске стёкол оконных, в снегах или в лиственном шелесте, города, заметки для памяти беглые, смещенья пятен, штрихи, акценты, символы, знаки, слегка размытые, вроде бы, но, вместе с тем, и точнейшие, обобщённые и вовлечённые в общее, непрерывное, круговое, сплошное движение.

Потом Фонвизин показывал нам свои акварели.

Зазвучали они – свидетельствую – заговорили, запели.

Задышали тайнами давними.

Дивной музыкой отозвались.

Были вещи не просто славными.

Уникальными оказались.

Боже мой! Сколько их! Фантастика с волшебством, уютным, домашним.

День сегодняшний впал в прострацию. Оказался он днём вчерашним.

Перепутал года, столетия. Пообщаться успел с грядущим.

Заглянул на бегу к товарищам, в эмпиреях чего-то ждущим.

Вещи были необъяснимыми в красоте своей несказанной.

То казались тихою скрипкою, то патетикою органной.

Было вдосталь в них светлой лирики. В них печаль головой качала.

Но мерещилась в них трагедия и эпическое начало.

Эпос был в стороне. Как будто бы. Но высвечивался порою.

За роскошеством света свежего. За романтикой. За игрою.

Эпос жил в цветовой гармонии.

В сочетаниях звонких красок.

В драме смутной. Почти в агонии.

Там, за гранью волшебных сказок.

Время твёрдой печатью грохнуло по листам, где цвела наивность.

Время ахнуло вдруг и охнуло, не надеючись на взаимность. Но опомнилось и одумалось, подобрело, пошло навстречу. Только вспыхнули, как созвездия, за окошками чьи-то свечи.

То ли снег повалил за стенами, то ли дождь прошумел по крыше.

За признаньями откровенными встали речи – и стало тише.

На свирели своей наигрывать попыталась весна благая.

Вслед за летом явилась осень, осознать себя помогая.

О сезоны, о замки! Чары.

Озарения. Бес в ребро.

Путешествия. Ненюфары.

За Верленом – Артюр Рембо.

Карнавальная заваруха.

Эпохальная кутерьма.

Полумаски. Паренье духа.

Гипнотическая чума.

Пир. Застолье. Напитки. Яства.

Шаг до гибели. Шрам у рта.

И неслыханные богатства.

И повальная нищета.

Цирковые – сквозь сон – мотивы.

«Голубая роза». Гроза.

Близко. Рядом. Но грёзы – живы.

И слезами полны глаза.

Доставал из своих запасов мастер старый и более поздние акварели. Портретов серии. Замечательные. Серьёзные.

С тем «чуть-чуть», что искусство делает. С неким сдвигом – в сторонку, к сказке.

С неким жестом – в сторону детства. С шагом, сделанным без опаски.

К чуду. К тайне. К тому, что движет и светилами, и сердцами.

Что, как бусы, мгновенья нижет на иглу – и уйдёт с концами.

Если, впрочем, его не вспомнить.

Не сберечь, как подарок странный.

Если душу им не заполнить.

В яви – может быть, окаянной.

В той действительности, что хочет