Наташка и правда уже была дома, ждала их, хозяйничала вовсю: накрывала на стол, кипятила чайник, какой-то салат невиданный соорудила — «безумно полезный после операции, специально для печени», расстелила постель в комнате, которую специально приготовили для Анны, чем и рассмешила, и чуть не до слез растрогала сестру.

— Ну, Натуська, что ты, в самом деле, — бормотала Анна, пряча глаза. — Я ведь не инвалид… Мне лежать не надо, мне даже вредно лежать. Мне двигаться надо, шевелиться, ходить.

— Пойдем, — с готовностью откликнулась Наташка. — Пойдем хату смотреть, ты же еще не видела, как мы тут все устроили! У матери рабочий кабинет есть! Представляешь? Класс! А в моей комнате шкаф во всю стену! Огромный! Почти все влазит! Ну что расселась? Шевелись давай, тебе шевелиться надо!

Наташка выдернула Анну из кресла и поволокла смотреть, как они тут все устроили, и Тамара пошла за ними, Николай помедлил, а потом тоже пошел, и они все вместе так долго бродили по квартире, так долго все осматривали и обсуждали, будто это и не квартира была, а какой-нибудь Эрмитаж. А потом так же долго сидели за столом — не за кухонным столом, не на жестком кухонном диванчике, которого уже не было, потому что Та-мара самолично выбросила его, не в силах преодолеть воспоминания о жестком больничном диване и возникшую ненависть ко всем жестким диванам вообще, — теперь они сидели в гостиной, на огромном зеленом велюровом диване, за длинным и низким столом, очень удобно, свободно, вальяжно, как белые люди, и опять говорили о квартире — теперь уже о той, которая скоро будет у Анны, вернее, у Анны и ее мужа, да еще и о детях думать надо, так что квартира должна быть большая, удобная, в хорошем районе… Разговоры были приятные, Тамара успокоилась — и как-то сразу обессилела, стала сонно лупать глазами и позевывать в кулак. Девочки тоже заметно устали, даже телевизор смотреть не захотели, даже о ванне не вспомнили, сунулись на минутку под душик — и тут же свалились в постели, задрыхли в момент, как когда-то в детстве. Тамара постояла над Анной — личико у Анны было похудевшим, но свеженьким, розовым, вполне здоровым. Заглянула к Натуське — та во сне сердито хмурилась и сопела. Тамара пощупала Натуськин лоб — нет, не горячий, просто снится ребенку что-то.

— Козел он, твой Славик, — отчетливо сказала Натуська не просыпаясь. — Он за Надькой бегает… А ты ему веришь…

Во как. Выросли ее дети. У Натуськи всю жизнь была такая привычка — разговаривать во сне, но раньше она или попить молочка просила, или куклу купить, или вдруг сообщала: «Завтра пойдем на карусели кататься». А тут — вон какие темы пошли. Ну да, пора, семнадцать уже скоро. Надо ее утром спросить, чей козел этот Славик и почему, собственно говоря, он козел. Тамара, улыбаясь, тихо вышла из Натуськиной комнаты и устало побрела в кухню — надо было еще все в холодильник поставить, почти никто ничего не съел из приготовленного накануне.

В кухне сидел Николай, хмуро курил. Она удивленно глянула на переполненную пепельницу — когда это он успел? Николай курил редко и никогда не докуривал сигарету даже до половины, не то что до фильтра.

— Я с тобой поговорить хотел. — Николай говорил своим ровным, спокойным, чуть глуховатым голосом и внимательно следил за сигаретным дымом. — Ты бы села, а?

Она села с другой стороны стола в мягкое удобное креслице, без особого интереса ожидая, чего он скажет. Он почти всегда говорил одно и то же: или не одобрял наряды Натуськи, или жаловался на трудности на работе, или настаивал на том, что надо экономить. Все его разговоры Тамара выучила наизусть и терпела только потому, что «поговорить» ему надо было не слишком часто. Да что там, если верить другим бабам, у всех у них мужья только и делали, что нудели с утра до вечера, проедая женам печенку, так что можно сказать, что ей просто невиданно повезло — Николай был вообще молчаливый, а по сравнению с другими — так просто немой.

— Ты хоть понимаешь, в какое положение ты меня поставила? — вдруг заговорил он напряженным, злым, еще более тихим, чем всегда, голосом.

Она удивленно глянула — глаза у него тоже были злые и напряженные. Нет, она ничего не понимала. Николай бросил дотлевший окурок в переполненную пепельницу, хрустнул пальцами и, подчеркнуто размеренно произнося каждое слово, продолжил:

— Когда там, в реанимации, ты устроила истерику, — это было еще как-то понятно. Анне было плохо, ты за нее волновалась… В общем, тогда это было еще простительно. А сегодня? Сегодня ты как объяснишь свое поведение? Воспитанные люди отвечают на приветствия друзей. И от протянутой руки не шарахаются. С друзьями так себя не ведут. И вообще, Евгений Павлович не из тех людей, с которыми можно так обращаться.

Тамара молча смотрела на мужа, с внезапным интересом наблюдая, как шевелятся его усы. У всех людей, когда они говорят, шевелятся губы, а у него — усы. Ишь, разговорился, великий немой. Какую речугу толкнул. Репетировал, что ли? С друзьями, стало быть, так нельзя. С друзьями, особенно с такими, как великий Евгений Павлович, надо вести себя по-другому. Например, беседовать, как воспитанные люди, о чужих машинах и чужих секретаршах, даже если в это время твой собственный ребенок умирает за страшной, белой, вечно закрытой дверью. И конечно, как воспитанные люди, они должны простить истеричку — что с нее взять, она же не такая воспитанная, чтобы забыть об умирающем за дверью собственном ребенке и воспитанно поддержать беседу воспитанных людей о чужих машинах, женах и секретаршах… Ладно, все, хватит уже. Надоело. Ох, как же ей все это надоело.

— Так, значит, Евгений Павлович тебе друг? — спросила Тамара, дождавшись, когда перестали шевелиться его усы.

Николай какое-то время молча смотрел на нее белыми от злости глазами, потом его усы опять зашевелились.

— Можно сказать, друг. Хороший знакомый. В любом случае, Евгений Павлович не тот человек, с которым можно вот так портить отношения…

— Ага, не тот человек, значит. — Тамара почувствовала, что от тихого холодного бешенства у нее сейчас остановится сердце. — Значит, с Евгением Павловичем портить отношения ты мне не советуешь. Я тебя правильно поняла?

— Я не знаю, что ты там поняла! — Николай раздраженно повысил голос, но тут же опять заговорил тихо и размеренно: — Я думаю, ты прекрасно все понимаешь. Воспитанные люди с друзьями так не…

— Я понимаю, — перебила она. Бешенства больше не было. Была одна огромная тяжелая усталость, огромная, безнадежная, бесконечная усталость. — Я прекрасно все понимаю… Завтра я подаю на развод.

Он молча смотрел на нее, и выражение лица у него не изменилось — не понял, что ли? Или, наоборот, очень хорошо все понял, потому что давно был готов услышать эти слова, а может быть, и сам их сказать.

— Ладно, поздно уже. — Тамара вздохнула, поднялась и пошла из кухни, с некоторым удивлением отметив, что каждая клеточка тела болит так, будто она сама весь день таскала мебель, а не бригада профессионалов.

— Подожди, как это… — Голос Николая догнал ее уже в дверях. — Как это — завтра? Как это… Почему это — на развод?