Она оглянулась, помедлила, туго соображая, что можно ответить на такой дурацкий вопрос, пожала плечами и сказала без выражения:

— Потому что.

— Мы же только что переехали… И свадьба у Ани скоро… А Натке школу заканчивать… А тут вдруг… Как же так сразу?

Теперь лицо у него было растерянное, обиженное, глаза от расплывшихся во всю радужку зрачков почернели… Тамаре стало жалко мужа. Очень, очень жалко. И себя ей стало жалко. И Анну с Натуськой. И вообще весь мир. И серебряную свадьбу, которую они теперь никогда не отметят.

— Ладно, пусть не сразу, — согласилась она устало. — Пусть после Анькиной свадьбы. Или после Натуськиного выпускного, если хочешь. А при чем тут переезд? Тебя никто из квартиры не гонит. Живи, не к матери же тебе переезжать…

— И мать расстроится, — пробормотал Николай.

Она подождала, не скажет ли он еще чего-нибудь, не дождалась, молча отвернулась и устало побрела в свой «рабочий кабинет», без особого интереса размышляя, что муж имел в виду: мать расстроится из-за их развода или из-за того, что сын может переехать к ней? Из-за развода — это вряд ли. Насколько Тамара понимала, свекровь ни разу в жизни не расстраивалась из-за таких пустяков, как чужие беды и неприятности. Впрочем, она ни разу в жизни, кажется, не радовалась и чужим радостям.

Ой, опять она что попало думает. Это несправедливо. Так нельзя. Свекровь — старый человек, со своими правилами, привычками и заморочками. К тому же не очень счастливая и не очень здоровая. Еще неизвестно, какими мы в ее возрасте будем. И вообще, не суди — да не судим будешь. Все люди разные, и не надо никого сравнивать с дедушкой и бабушкой, таких, как они, на свете больше нет и не будет, с ними вообще никто никакого сравнения не выдерживает, но это ведь не значит, что всех остальных людей нужно немедленно расстрелять без суда и следствия… Нет, не надо расстреливать, пусть живут, пусть живут как хотят, как умеют, как у них получается. Только пусть все отстанут от нее, пусть и ей дадут жить так, как она умеет, хотя она как раз не умеет жить так, как надо, как ей хочется, как правильно… Дедушка и бабушка, простите меня, пожалуйста, не надо меня ругать, мне и так плохо. Мне плохо без вас, мне плохо потому, что я совсем одна, ведь у меня дети, и хорошее дело, и миллион друзей, и все они мне нужны, и я им нужна, но я все равно одна, и мне плохо. Это потому, что я сказала мужу о разводе? Нет. И до этого я была одна. И с Евгением я была одна, хотя какое-то время мне казалось, что мы — две половинки, которые чудом нашли друг друга. Нет, показалось, что ж теперь… Дедушка, бабушка, только с вами я никогда не была одна. Это потому, что вы любили меня, как никто никогда не любил. Не за то, что я красивая, умная или… полезная, а за то, что я просто есть на этом свете.

Тамара лежала, свернувшись калачиком, на коротковатом диванчике в своем «рабочем кабинете», то плакала потихоньку, то задремывала, то опять выныривала из неглубокого мутного сна, и все время думала какие-то несвязные, расплывчатые какие-то думы. А потом из всей этой расплывчатости выплыла одна очень отчетливая мысль, сформулировалась и положила конец всем ее сопливым переживаниям: вопрос в цене. Всегда и во всем весь вопрос — в цене, вот в чем дело. За все надо платить, бесплатный сыр — в мышеловке, и все такое. Дедушка и бабушка не прикидывали, не слишком ли высока цена за маленькую безнадежно больную девочку. Они просто отдали за нее все, что у них было, и самих себя. Они не торговались с судьбой. А она? Замуж она вышла, потому что хотела семью. Но если бы при этом нужно было оставить дедушку и бабушку, она замуж не вышла бы. Слишком высокая цена. В Евгения она влюбилась — ну да, влюбилась, что ж теперь говорить, — потому, что он поразительно похож на ее мужа, только Николай никогда не смотрел на нее такими сумасшедшими глазами, никогда не говорил таких сумасшедших слов и вообще никак не давал понять, что она для него — свет в окошке… А она хотела быть любимой. Прожив черт знает сколько лет со спокойным, надежным, немногословным, покладистым… каким там еще? — в общем, с практически идеальным мужем, она, оказывается, жадно мечтала о любви. О такой, как в кино и в романах. О шекспировских страстях. Когда-то ей казалось, что за такую любовь она бы все отдала. Оказывается — нет, не все. Рушить семью и расставаться с дедом — это слишком высокая цена даже за счастье быть любимой. Слишком высокая, просто непомерная цена. И торг тут неуместен. Так что ж, выходит, она всю жизнь приценивалась, как на рынке: это я могу себе позволить, а это — не по карману? Похоже, что так оно и есть. Она никогда не была безрассудной. Она всегда была организованной, аккуратной, пунктуальной, трезвой реалисткой. Спокойной, но решительной. Терпеливой, но энергичной. Что там еще про нее говорили? Про нее много чего говорили, но всегда в том же ключе. Дедушка и бабушка говорили: «Девочка наша разумненькая». Им нравился ее характер. Посеешь характер — пожнешь судьбу… Вот и точка в конце всех ее самоанализов. Жирная, бесповоротная, пошлая точка, квинтэссенция многовековой, а потому неоспоримой народной мудрости.

Тогда почему она ревет, трезвая реалистка и так далее? Ведь не из-за того же, в самом деле, что вдруг решила разводиться с мужем? Да и не вдруг она решила, надо полагать. Это мужу о разводе она вдруг заявила. А сама-то, наверное, уже давно готова к этому была.

Вот странно: когда-то она ни под каким видом не хотела разрушать семью даже ради безумно любимого человека… Безумно, вот именно, в этом все дело. Твою мать. А теперь, заявляя мужу о разводе, почему-то даже не подумала о том, что разрушает семью. Наверное, потому, что ничего она не разрушает. Нечего уже разрушать. Девочки все равно остаются с ней, она от них никуда не денется. Девочки уже большие, девочки и сами все понимают… Поймут. Или нет? Огорчатся, наверное. Плохо. Ладно, может быть, она сумеет объяснить, что никаких трагедий в этом нет, никто никого не бросает, все остаются на своих местах, просто папа с мамой разводятся. Так надо.

Теперь надо объяснить, почему так надо. А как объяснить это дочерям, если она сама себе объяснить этого не может? Просто чувствует на уровне инстинктов (трезвая реалистка), спинным мозгом чувствует (разумненькая), что это — цена за… независимость, наверное. Независимость не в смысле свободы от мужа, от обязательств каких-то, а в смысле освобождения собственной души от ею самой придуманных тревог, комплексов, претензий, несбывшихся надежд, неоправданных ожиданий, чувства вины, раздражения, тоски — и постоянной, непроходящей, гнетущей усталости. Цена за самоуважение, в конце концов. И чтобы никто никогда не посмел читать ей нотации по поводу неправильного поведения с лучшим другом — твою мать! — и большим человеком Евгением Павловичем.

Вот, значит, в чем дело. Дело именно в этом, себе-то незачем врать. Значит, развод — это вовсе не та цена, которую она платит, а та, которую она потребовала от мужа за… обиду, если обобщить все, что пришлось пережить в последнее время: ее панику накануне операции, и звонок Евгению с просьбой о помощи — ведь через себя переступила! — и его показательную забывчивость, и смертельный ужас бесконечного стояния под страшной белой дверью, и неожиданный, неуместный, хамский — вот именно, хамский! — визит Евгения в больницу, и еще более неуместные и хамские их с Николаем разговорчики на лестничной площадке в трех шагах от ее умирающего ребенка… Развод — совсем невысокая цена за все это, включая и сегодняшнее нравоучение. Можно сказать, разумная цена. Как раз в ее характере. Какая-нибудь другая, не-разумная, нетрезвая и не реалистка могла бы и вовсе убить.