— Ну и дурачье! — сказал на это деряевец. — Прямо Чуня ваши личности выяснять будет, делать ему больше нечего.

Степан толкнул соседа локтем и зашептал:

— Слышишь, мешок у меня отобрали — холщовый, небольшой такой. В нем только пара тряпок лежала да книга. Куда его дели, как ты думаешь?

— Да отвяжись ты, ради Бога, — попросил тот.

— Скажешь — отвяжусь.

— Да никуда! Посмотрели да бросили.

Застучал засов, отворилась дверь, и вошли трое чунек. Один из них, с фонарем в руке, крикнул:

— Кто здесь «комиссарик»?

Степан сжался. «Конец?» Он почувствовал не столько страх, сколько растерянность. «А как же Симакова, внушение, власть мыслей, книга тайн, белый огонь?..»

— Выходи сам, комиссарик! Все равно найдем! Не выйдешь — только хуже будет! — крикнул чунька и сказал своим: — Ну и вонища здесь, уж на что я терпеливый. — Ходить по сараю ему явно не хотелось. — Эй, мужики! — крикнул он снова. — Кто укажет на комиссара, того отпустим. Коли сам не комиссар.

— Здесь он!

Степан вздрогнул от Митиного голоса. Когда на Ломанова упал свет фонаря, Линников увидел указывающую на него руку. Степана схватили и повели на выход.

В прокуренной избе, набитой бандитами, большинство которых нервно сновало туда-сюда, Степан уже в который раз прогонял свой рассказ.

— Учитель я. Из Посада. Деряев снял с поезда. Посадили за драку. Подрался я с барчуком, что на меня указал, из-за книги. Книгу он у меня украл. Из-за нее я в поезд тот чертов увязался. Думал книгу у него забрать обратно.

Бледный, как поганка, противный парень, допрашивавший Линникова, скривился и сказал двум другим, сидевшим рядом:

— Видали, за книгой гнался! Аль книгоед?

Те заржали.

— Да правда это. Книга эта… — Степан запнулся, поймав себя на том, что чуть не проговорился об опасных науках, — …память для меня… от матери, — неловко кончил он.

— Маму, значит, любишь. Ах ты, мой маленький! Мама говорила, «книжки читай», — издевался «поганка». Он достал из кармана нож и приставил его к переносице Степана. — Значит, читать любишь? Тогда надо глазки беречь. Говори, куда и зачем тебя товарищи командиры послали! Иль глазенки долой.

— Да правда же это, — выдавил из себя Степан. — Никто меня никуда не посылал, за книгой я…

— Эй, Остап, держи его! — Это было последнее, что услышал Линников.

Не стало больше дней — были только ночи. Взрывы, пожары, молнии, вспышки высвечивали окрестности, и чаще всего это была степь с валунами, скатывающаяся к внезапному, еще более черному, чем ночь, обрыву. Негде было укрыться от убийц. Убийцы выскакивали отовсюду, и их было больше, чем бедняг, за которыми они охотились. Поодиночке и группками, белесые и плоские, как тени, проносились мимо Степана затравленные люди, обдавая его жгучим, нестерпимым страхом. Тогда он тоже срывался с места и бежал — всегда в другую сторону, не туда, куда они. Он не хотел быть с ними, он ненавидел их так же, как убийц.

Его убивали уже столько раз, а он был цел. Одних убийц он узнавал, других — и их было большинство — нет. Митя охотился за ним и убил, мужики из сарая в Протасове устроили ему засаду и, набросившись скопом, долго-долго душили. Симакова с огромной, жуткой головой — черные глазницы, выкаченные шарами сизые бескровные щеки — тоже его душила. Его мать кидала в него ножи, и один из них рассек его голову надвое. Полкан загнал его в пропасть и там перегрыз на куски.

Время от времени он сознавал: это сон, так не может быть наяву. Но когда он снова был пойман и мучился болью, больше не верил, что спит: боль была настоящая и смерть тоже настоящая — правда, временная. Много раз все пропадало — пропадало неизвестно на сколько, — и потом незаметно вновь появлялись чернота и боль. Болела всегда голова.

Незнакомый голос в этот раз прозвучал так близко и явственно, что он с уверенностью определил: «Вот теперь я проснулся».

— Дядя, дядя, — звал его какой-то мальчик.

Голова болела и наяву. Он не мог понять, почему было не открыть глаз. Наконец догадался: на глазах повязка. Он двинул руками — они оказались связанными.

— Очнулся? — спросил мальчик.

— Ты кто?

— Данилка.

— Где я?

— У нас в избе.

— У кого «у нас»?

— У Шестаковых.

— Зачем связали?

— Чтоб тряпки не срывал.

— Какие тряпки?

— На голове.

— Глаза-то чего завязали?

— Нет у тебя глаз! — просто сказал мальчик. Эти слова, как и предыдущие, мягко коснулись ушей Степана, эхо же от них его сотрясло. И он все вспомнил.

Так, значит, не сон это был — слизняк в папахе, с финкой в руке. Степан завопил и задергался. Какие-то руки, большие, сильные — их было много, — стиснули его с двух сторон и держали. Грудной женский голос размеренно заувещевал его:

— Ну полно тебе, ну полно!

— Кто здесь еще? — спросил Степан.

— Тетя Даша, — отвечала женщина. — И Анфиска, дочка моя, со мной.

— Какая тетя Даша?

— Шестакова. У нас ты лежишь, милый, у Шестаковых, в Протасове. Изуверы бросили тебя на улице. Думали, что ты преставился. Наш Данилка тебя увидел, потрогал лоб — холодный. Он уж тоже подумал, что ты дух испустил, а ты — дерг. Ну мы тебя и взялись отхаживать. Уж дней десять отхаживаем…

— Какая власть сейчас в Протасове?

— Комиссары вернулись.

Еще через три дня Степан позвал Данилку и сказал ему:

— Помоги мне, брат. Сходи на станцию, там где-то должны валяться остатки барахла с поездов. Деряева знаешь? Он со своей бандой поезда обирал. Найди свалку и посмотри там, не валяется ли где холщовый мешок, с помочами, небольшой такой. В нем должна лежать книга — толстая, в кожаном переплете, рукой писанная. Нужна мне эта книга, парень. Может и такое быть, что мешок кто-то себе забрал, а ее обратно на свалку бросил. Ты уж постарайся, хорошо поищи.

Данилка долго не возвращался. Линников лежал в кладовой, приспособленной для него тетей Дашей, и вслушивался в звуки, раздававшиеся за стеной, в горнице. Он ждал, когда стукнет входная дверь и тетя Даша вскричит: «Ноги-то отер?» Данилкины шаги будут бухающими и частыми — он не пройдет по горнице, а пробежит. Потом скрипнет дверь его кладовки и раздастся звонкое: «Нашел!» Степан ничего другого не ждал, только это. И это произошло — точно так, как ему виделось. И он даже нисколько не удивился.

Июнь был холодный, дождливый. Комиссар Владимир Гаков жаловался, что девчонок приходится чуть ли не целыми днями держать взаперти, а они, скученные, безобразничают, какие там воспитательницы — его самого не слушают. В отсутствие Степана в Благовещенском монастыре сделали наконец ворота и открыли колонию для девочек-беспризорниц.