В актеры он хотел всегда. И даже особых сомнений не было, куда идти. Конечно, на актерский! Мама, сама актриса по образованию, провела тщательный мониторинг театральных училищ Москвы и Петербурга и выяснила, что идти надо к Льву Додину. Он как раз в тот год набирал свой актерско-режиссерский курс в ЛГИТМИКе. С деньгами было туго. Красный шарф больше уже не маячил вдали: Сережа скоропостижно скончался. Совсем молодой. Мама сдала московскую квартиру и переехала в Питер, чтобы помочь сыну сдать экзамены. Данила без сучка и задоринки прошел отборочные туры. Но перед решающим экзаменом чуть не сорвался. Дело в том, что руководитель параллельного курса ему пообещал у себя место. Синица была в кармане. Но журавль в лице седобородого Льва Абрамовича Додина хранил неприступное молчание и не гарантировал ровным счетом ничего. И даже мама, которая всегда все знала, вдруг расплакалась, когда Данила стал ее атаковать: «Что делать? К кому мне идти?» — «Я не знаю, сынок! Решай сам». И он решил: документы сдал на конкурс к Додину. Это была уже судьба.

— Ты помнишь свой вступительный экзамен?

— Как будто это было вчера.

— Что ты читал?

— Из прозы — рассказ Юрия Казакова «Во сне ты горько плакал». А стихи у меня были Ролана Быкова. Совершенно неизвестные. И даже, может быть, вполне любительские, но зато их, кроме меня, никому бы в голову не пришло читать. Там были такие строчки: «Никто нас, кроме смерти, не сможет победить».

— Что было самым трудным?

— Танец. Нет, я был готов, что меня попросят станцевать. Даже свой гюис (парадный воротник, который носят все морские кадеты. — С. Н.) захватил, чтобы уж рвануть «яблочко» по всей форме, со всеми коленцами, как полагается. Ребята из моей десятки, сидевшие на экзамене, даже похлопали. Ну, я и спрашиваю Льва Абрамовича: «Может, еще что-нибудь?» А Додин так грустно, глядя на меня: «А вы танец менуэт знаете?»

«Э-м-мануэл?» — переспрашиваю я.

«Нет, менуэт», — поправляет он.

Ребята хихикают. Я не растерялся. «Знаю», — говорю. А душа в пятки ушла: что же я сейчас буду делать? «Тогда пригласите кого-нибудь из девочек». На ватных ногах подхожу к Лизе Боярской (я еще не знал ни как ее зовут, ни чья она дочь). А она по моему лицу уже все поняла и шепотом говорит: «Повторяй за мной». Я, конечно, как полный дебил, перво-наперво повторил дамский поклон, книксен. Слышу, ребята ржут. Но мне не до них, главное, перед Додиным не осрамиться. Но все остальное я сделал более или менее правильно. Спасибо Лизе.

Взгляд сверху

Я почти не знаком с Львом Абрамовичем Додиным, хотя несколько раз оказывался с ним лицом к лицу, как в том же Сан-Диего, когда мы стояли около телевизора в холле гостиницы, где показывали, как бывший президент Ричард Никсон, старенький, но вполне бодрый, прибыл с визитом в Калифорнию. И жена Додина, актриса Татьяна Борисовна Шестакова, увидев знакомое лицо, всплеснула руками и воскликнула: «Ой, а давайте пригласим его к нам на спектакль!» На что Лев Абрамович, раздумчиво и веско, как умеет только он, произнес: «Пожалуй, не стоит». И сказано это было так, что не возникало сомнения или даже попытки ему возразить. А собственно, почему? Ну приехал бы Никсон, ну поприветствовал бы русских актеров, ну подремал бы на плече у своей Пэт. Кому от этого плохо? Нет, «пожалуй, не стоит».

С главным режиссером не полагается спорить. Даже собственной жене и великой актрисе. Так поставлено, так заведено в этом театре, что Додин — это все. Тогда, в начале девяностых, когда театр был в самом зените славы, он вдруг как-то резко преобразился и похорошел. Ему так шли и седая библейская борода, и очки в дорогой оправе, и все эти шейные платки и костюмы Brioni. В самом его присутствии и манере говорить тихо и медленно было что-то магнетическое, заставлявшее актеров и постановочную часть как-то сразу подбираться, выпрямлять спины, демонстрировать максимальное внимание и предупредительность. Вообще Додин считается учеником знаменитого Бориса Зона, у которого он заканчивал режиссерский курс. Но сам стиль его театрального правления он, конечно, перенял у того, кто не спешил признавать ни его, ни его театр: у Георгия Александровича Товстоногова, главного режиссера Советского Союза. Долгие годы товстоноговский БДТ казался недосягаемой вершиной и по собранию выдающихся актерских имен, и по постановочной культуре и размаху всесоюзной славы. Но в заочной дуэли двух знаменитых театров, разделенных всего лишь узкой речкой Фонтанкой на два независимых королевства, победил Додин. На его стороне были молодость, более гибкая и открытая новым веяниям художественная система и, конечно, время, которое работало на него. Ему не надо было бороться с романовским маразмом (Григорий Романов — первый секретарь Ленинградского обкома с 1970 по 1983 гг. — С. Н.), ставить спектакли к юбилейным датам, унижаться, обивая обкомовские и министерские пороги, чтобы получить разрешение на очередную премьеру.

Новейшая история МДТ началась со спектакля «Дом» по Абрамову (1980), когда Додин еще не был главным. Но уже тогда было понятно, что этот режиссер будет истово и целеустремленно строить именно Дом, где каждый должен знать свое место, свою роль и где может быть только один хозяин. Это он сам! Додин — из породы театральных домостроевцев, как Юрий Любимов, Юрий Григорович, Валерий Гергиев. С самого начала он обрек себя на обвинения в тоталитарном мышлении, роялистских амбициях и бог знает в чем еще, что ему приписывает оппозиционная петербургская критика и что мне сейчас совсем неохота повторять. Как известно, успеха у нас не прощают. А Театр Додина — это, конечно, успех. Международный, стабильный, серьезный, многолетний, не зависящий ни от коньюнктуры, ни от театральной моды. Более того, чтобы не вступать на зыбкую почву театроведческих дискуссий, скажу сразу: ничего интереснее и значительнее, чем додинские спектакли, в нашем театре я не видел. Одни могли нравиться больше, другие меньше, но в свои лучшие моменты это всегда был Театр, заряженный такой энергией мысли, такой концентрацией чувств, боли, красоты, отчаянья, надежды, которых, наверное, и нельзя достичь никаким иным способом, как только абсолютным подчинением одной художественной воле и одному режиссерскому замыслу.

По странному совпадению, место действия как минимум трех очень важных для Додина спектаклях происходило в бассейне или около него. В двух из них — «Чевенгур» и «Пьеса без названия» — плескалась настоящая невская вода. А в «Молли Суини» высохший бассейн был наполовину засыпан осенними листьями, в которых заживо схоронила себя ослепшая героиня Татьяны Шестаковой. И в этом образе замкнутого пространства, где одни беззаботно плещутся, другие суетливо копошатся, а третьи изнемогают от тоски и жажды жизни, и заключен тайный код додинского театра, его взгляд на мир, на людей, на жизнь. Взгляд демиурга, смотрящего с небес. Взгляд строгого и безжалостного Бога, творящего реальность по образу и подобию своему. И каждый новый артист — это голый бессмысленный Адам, и каждая актриса — неразумная маленькая Ева. Их еще предстоит вылепить и пересоздать заново. И уже не важно, хотят они этого сами или нет. И чего они хотят. Никто не будет спрашивать. Желающих по-прежнему триста человек на место, как и в те времена, когда на додинский курс поступал Володя Осипчук, а спустя много лет — Данила Козловский. А может, сейчас и больше?