— Слушай, как ты думаешь, а может, мне лучше остаться?

— И что будешь делать?

— Ну, пойду учиться.

— На кого?

— Ну, может, на журналиста?

— Кому нужны журналисты? Ты — ведущий актер одного из лучших театров мира. Да и на что жить?

— Буду работать спасателем на пляже.

— Не смеши! Спасатель Малибу.

Гастроли МДТ шли своим ходом. Я долбил на своей портативной машинке что-то бравурное про «невероятный успех» и отсылал по факсу напечатанные страницы в Москву. Сан-Диего готовился к Хэллоуину, и на всех углах были понаставлены рыжие тыквы с вырезанными глазками, в которых по ночам мерцали огарки свечей.

В один из последних дней мы поехали на пляж. Нас было трое: Сережа Бехтерев, Володя и я. Было пасмурно; вдруг сразу стало понятно, что лето кончилось. Как будто впервые осень обрушилась на нас грифельно-серым небом и белым прибоем. В воде барахтались серфингисты, затянутые с головы до ног в черную резину. Потом они вылезали на берег и сбрасывали с себя эти костюмы как вторую кожу. Высокие, могучие, словно отлитые из бронзы вагнеровские боги и валькирии. Несмотря на дружелюбные белозубые улыбки, было в их присутствии что-то угрожающее. Как и во всем этом черно-белом зрелище бушующего океана, бессолнечного неба и красивых людей, неистово пытающихся оседлать волну. На фоне этой величественной картины мира оба мои спутника казались такими хрупкими, нетренированными, неприспособленными. Не актеры, не действующие лица — робкие зрители с галерки, случайно приобщившиеся к чужому спектаклю, где все было иначе: и ветер, и небо, и божественные тела. А не только маленький бассейн со стоячей водой и разговорами, кто где успел отовариться да что сказал Лев Абрамович… Какой-то вал счастья и ужаса окатил нас троих — такой стремительный и внезапный, что мы остановились как вкопанные, не в силах сделать больше ни шагу. Потом Сережа и Володя решили, что все-таки надо искупаться. Когда еще будет такая возможность? Я до сих пор вижу, как они бегут наперегонки в черных трусиках по серой кромке пляжа, приноравливаясь и не решаясь броситься в холодную воду.

Володи Осипчука не станет ровно через год. Он выпадет с седьмого этажа во время съемок фильма «Меченые». Причины смерти так и остались неизвестны. То ли и вправду оступился, то ли сам выбросился, то ли ему помогли… Никто не знает.

Сережа Бехтерев заменит его в «Звездах», но в начале нулевых будет уволен из театра за систематическое пьянство. Попытался лечиться, потом выступал с чтецкими программами и моноспектаклями в частных антрепризах. Умер в 2012 году. Похоронен там же, где и Володя, на Волковом кладбище.

Приглашение к менуэту

Ничего этого Данила Козловский не знал и знать не может. Сам он родом из Москвы. Не питерский. Кроме него, в семье еще два брата. Родители рано развелись. Но мама вскоре вышла замуж. Отчима звали Сережа. У него была красивая седина, которая ему очень шла. И красный шарф, который он носил, забрасывая один конец за плечо, как настоящий парижанин. Собственно, это ему принадлежала светлая идея определить двух старших братьев Козловских в мореходное училище в Петербурге. Дома оставлять всех троих вместе было невозможно. Каждый день случались разные ужасы, чреватые депортацией в детскую колонию или, не дай Бог, тюремным сроком. «Ну, пусть уж лучше будет кадетом!» — со вздохом решила мама на семейном совете.

Но просто так туда не брали. Надо было быть или круглым сиротой, или сыном военнослужащего. Ни тем, ни другим Данила не был. Отчим прошелся по кабинетам, поговорил с кем надо и выяснил, что воспитанники кадетского корпуса остро нуждаются… в кроссовках. В общем, день, когда Данилу везли поступать в корпус, остался в памяти прежде всего нестерпимым химическим запахом от 150 пар новеньких кроссовок Nike, которыми под завязку был забит Сережин «лендровер». В результате их с братом взяли, но брат пробыл полгода. Ему там сильно не понравилось. Данила тоже, в общем, был не в восторге. Но ему было стыдно быть вот так позорно отчисленным или уйти самому. Он не из тех, кто оставляет поле битвы. Поэтому решил держаться до последнего. И он продержался. И даже получил что-то вроде диплома с отличием.

Я спрашиваю: была ли у них дедовщина? Была. Например, учащиеся старших классов заставляли салаг-новичков сидеть не шелохнувшись на тесно составленных кроватях, так чтобы было удобнее «расстреливать» их мячом. Неспешно делались ставки, заключались пари, кто в какую часть тела попадет с первого раза, а кто — со второго. Четкий удар со всего размаху по мячу, и он летит тебе прямо в лицо. Ты даже зажмуриться не успеваешь. Этот опыт Даниле потом пригодится в «Гарпастуме» — его дебютном фильме про первых профессиональных футболистов начала прошлого века. Там мяч летал по съемочной площадке как шаровая молния, заряжая всех каким-то сумасшедшим электричеством игры и счастья. А тут это было похоже на пытку. Впрочем, длилась она недолго. Тех ребят довольно быстро отчислили. И вообще Данила так устроен, что предпочитает помнить только хорошее. А что было хорошего?

Как ни странно, больше всего запомнились долгие часы ожидания в воскресный день, когда он уже с утра со своим рюкзаком сидел в проходной и ждал маму с Сережей, которые должны были его забрать в увольнительную. И уже за полкилометра он научился различать приближающийся Сережин красный шарф как символ долгожданного освобождения. А дальше сплошное ликование и свобода: Марсово поле, кафе «Север», кино «Титаник», мороженое до отвала. Жизнь!

Нет, он не жалуется. И то, что эти шесть лет ему пришлось провести вдали от дома, дало ему очень многое. Например, он хорошо усвоил смысл слова «надо». На-учился идеально заправлять кровать и следить, чтобы башмаки были всегда начищены до блеска. Всегда приходить за пять минут до назначенного времени. Если надо, он готов поселиться в «Сапсане», как это было в прошлом году, когда шли съемки «Легенды № 17» и ему надо было постоянно курсировать между Москвой и Питером, где никто ради него не собирался отменять спектакли и репетиции. Здесь, в Париже, он показал мне, как научился спать, надвинув капюшон на лоб и спрятав лицо в скрещенные локти. И так не день, не два — недели, месяцы! В нем чувствуется военная косточка. Выправка корнета, рвущегося в свой первый бой. И умудренность бывалого бойца, знающего, как выжить в окопных условиях. Это все кадетский корпус! Но не только — какая-то внутренняя стойкость, надежная психологическая основательность. При этом казарменная муштра не ожесточила, не озлобила его. «Для тебя я все такой же нежный». Чего стоят его глаза, полные слез, когда я рассказывал ему о последних днях Одри Хэпберн и как ее сын Шон ходил на сельское кладбище покупать место для ее могилы. Надо обладать очень добрым сердцем и очень натренированным актерским воображением, чтобы в одну секунду все это себе представить, прожить, пережить, но в последний момент сдержаться, чтобы не расплакаться прямо посреди фонтанов Петергофа, куда мы забрели, потому что он там никогда раньше не был. Хотя, казалось бы, что он Гекубе? Что ему Гекуба?

И эта его способность мгновенно загораться, влюбляться, осыпать всех подарками, раздаривать все свои цветы, полученные после спектакля, актрисам и костюмершам, эта постоянная ненасытность, неиссякаемость какой-то душевной растраты делает его особенно уязвимым. Так нельзя, говорю я ему, не торопись, не спеши раздавать все, побереги себя! Не слышит. Опять куда-то несется, какие-то новые проекты: кино, театр, экспедиции, гастроли. «Мне уже двадцать три, еще ничего не сделано», «Мне уже двадцать семь, я ничего толком не ус-пел», — эту песню я слышу в его исполнении более или менее регулярно. Хотя мало кто из актеров его поколения может похвастаться такой фильмографией и такими ролями в театре. И в каком театре!