Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то,что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегдаспрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: толькотот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, чтобыло в моей жизни, – остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-тотам он ждет меня – с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. «Ты поживи,порадуйся на свете, потом приходи ко мне…» Я пожила, порадовалась, теперь ужескоро приду.

3 мая 1944

В сумерки прошумел за окнами короткий майский дождь. Рябойденщик, пивший в кухне при свете жестяной лампочки чай, посмотрел на часы,стучавшие на стене, встал и неловко, стараясь не скрипеть новыми сапогами,прошел в темный кабинет, подошел к отоманке:

– Ваше благородие, десятый час…

Он испуганно открыл глаза:

– Что? Десятый? Не может быть…

Оба окна были открыты на улицу, глухую, всю в садах, –в окна пахло свежестью весенней сырости и тополями. Он с той остротой обоняния,что бывает после крепкого молодого сна, почувствовал эти запахи и бодро сбросилс отоманки ноги.

– Зажги огонь и ступай скорей за извозчиком. Найди какогопорезвей…

И пошел переодеваться, мыться, облил голову холодной водой,смочил одеколоном и причесал короткие курчавые волосы, еще раз взглянул взеркало: лицо было свежо, глаза блестели; с часу до шести он завтракал вбольшой офицерской компании, дома заснул тем мгновенным сном, каким засыпаешьпосле нескольких часов непрерывного питья, куренья, смеха и болтовни, однакочувствовал себя теперь отлично. Денщик подал в прихожей шашку, фуражку и тонкуюлетнюю шинель, распахнул дверь на подъезд – он легко вскочил в пролетку инесколько хрипло крикнул:

– Валяй живей! Целковый на водку!

Под густой маслянистой зеленью деревьев мелькал ясный блескфонарей, запах мокрых тополей был и свеж и прян, лошадь неслась, высекаяподковами красные искры. Все было прекрасно: и зелень, и фонари, и предстоящеесвидание, и вкус папиросы, которую ухитрился закурить на лету. И все сливалосьв одно: в счастливое чувство готовности на все, что угодно. Водка, бенедиктин,турецкое кофе? Вздор, просто весна и все отлично…

Дверь отворила маленькая, очень порочная на вид горничная натонких качающихся каблучках. Быстро скинув шинель и отстегнув шашку, бросивфуражку на подзеркальник и немного взбив волосы, вошел, позванивая шпорами, внебольшую, тесную от излишества будуарной мебели комнату. И тотчас вошла и она,тоже покачиваясь на каблучках туфель без задка, на босу ногу с розовымипятками, – длинная, волнистая, в узком и пестром, как серая змея, капоте свисящими, разрезанными до плеча рукавами. Длинны были и несколько раскосыеглаза ее. В длинной бледной руке дымилась папироса в длинном янтарноммундштуке.

Целуя ее левую руку, он щелкнул каблуками:

– Прости, ради бога, задержался не по своей вине…

Она посмотрела с высоты своего роста на мокрый глянец егокоротких, мелко курчавых волос, на блестящие глаза, почувствовала его винныйзапах:

– Вина давно известная…

И села на шелковый пуф, взяв левой рукой под локоть правую,высоко держа поднятую папиросу, положив нога на ногу и выше колена раскрывбоковой разрез капота. Он сел напротив на шелковое канапе, вытягивая из карманабрюк портсигар:

– Понимаешь, какая вышла история…

– Понимаю, понимаю…

Он быстро и ловко закурил, помахал горящей спичкой и бросилее в пепельницу на восточном столике возле пуфа, усаживаясь поудобней и глядя собычным неумеренным восхищением на ее голое колено в разрезе капота.

– Ну, прекрасно, не хочешь слушать, не надо… Программанынешнего вечера: хочешь поехать в Купеческий сад? Там нынче какая-то «Японскаяночь» – знаешь, эти фонарики, на эстраде гейши, «за красу я получила первыйприз».

Она покачала головой:

– Никаких программ. Я нынче сижу дома.

– Как хочешь. И это неплохо.

Она повела глазами по комнате:

– Милый мой, это наше последнее свидание.

Он весело изумился:

– То есть как это последнее?

– А так.

У него еще веселей заиграли глаза.

– Позволь, позволь, это забавно!

– Я ничуть не забавляюсь.

– Прекрасно. Но все-таки интересно знать, что сей сонзначит? Яка така удруг заковыка, как говорит наш вахмистр?

– Как говорят вахмистры, меня мало интересует. И я, поправде сказать, не совсем понимаю, чего ты веселишься.

– Веселюсь, как всегда, когда тебя вижу.

– Это очень мило, но на этот раз не совсем кстати.

– Однако, черт возьми, я все-таки ничего не понимаю! Чтослучилось?

– Случилось то, о чем я должна была сказать тебе уже давно.Я возвращаюсь к нему. Наш разрыв был ошибкой.

– Мамочки мои! Да ты это серьезно?

– Совершенно серьезно. Я была преступно виновата перед ним.Но он все готов простить, забыть.

– Ка-акое великодушие!

– Не паясничай. Я виделась с ним еще Великим постом…

– То есть тайком от меня и продолжая…

– Что продолжая? Понимаю, но все равно… Я виделась сним, – и, разумеется, тайком, не желая тебе причинять страдание, – итогда же поняла, что никогда не переставала любить его.

Он сощурил глаза, жуя мундштук папиросы.

– То есть его деньги?

– Он не богаче тебя. И что мне ваши деньги! Если б язахотела…

– Прости, так говорят только кокотки.

– А кто ж я, как не кокотка? Разве я на свои, а не на твоиденьги живу?

Он пробормотал офицерской скороговоркой:

– При любви деньги не имеют значения.

– Но ведь я люблю его!

– А я, значит, был только временной игрушкой, забавой отскуки и одним из выгодных содержателей?

– Ты отлично знаешь, что далеко не забавой, не игрушкой. Нуда, я содержанка, и все-таки подло напоминать мне об этом.

– Легче на поворотах! Выбирайте хорошо ваши выражения, какговорят французы!

– Вам тоже советую держаться этого правила. Словом…

Он встал, почувствовал новый прилив той готовности на все, скоторой мчался на извозчике, прошелся по комнате, собираясь с мыслями, все ещене веря той нелепости, неожиданности, которая вдруг разбила все его радостныенадежды на этот вечер, отшвырнул ногой желтоволосую куклу в красном сарафане,валявшуюся на ковре, сел опять на канапе, в упор глядя на нее.