Губы ее, двигавшиеся над белыми зубами, были сизы, синеватыйпушок на верхней губе сгущался над углами рта. Тонкое, смугло-темное лицо,озаряемое блеском зубов, было древне-дико. Глаза, долгие, золотисто-карие,полуприкрытые смугло-коричневыми веками, глядели как-то внутрь себя – с тусклойпервобытной истомой. Из-под жесткого шелка смольных волос, разделенных напрямой пробор и вьющимися локонами падавших на низкий лоб, поблескивали вдолькруглой шейки длинные серебряные серьги. Выцветший голубой платок, лежавший напокатых плечах, был красиво завязан на груди. Руки, сухие, индусские, смумийными пальцами и более светлыми ногтями, все шелушили и шелушили фисташки собезьяньей быстротой и ловкостью. Кончив их и стряхнув шелуху с колен, онаприкрыла глаза, положила нога на ногу и откинулась к спинке скамьи. Подсборчатой черной юбкой, особенно женственно выделявшей перехват ее гибкойталии, кострецы выступали твердыми бугорками плавных очертаний. Худая, голая,блестевшая тонкой загорелой кожей ступня была обута в черный тряпичный чувяк ипереплетена разноцветными лентами, – синими и красными…

Под Арлем она вышла.

– C’est une camarguiaise [20], –почему-то очень грустно сказал, проводив ее глазами, мой сосед, мощный, какбык, провансалец, с черным, в кровяных жилках румянцем.

23 мая 1944

Я увидал ее однажды утром во дворе той гостиницы, тогостаринного голландского дома в кокосовых лесах на берегу океана, где я проживалв те дни. И потом видел ее там каждое утро. Она полулежала в камышовом кресле,в легкой, жаркой тени, падавшей от дома, в двух шагах от веранды. Высокий,желтолицый, мучительно узкоглазый малаец, одетый в белую парусиновую куртку итакие же панталоны, приносил ей, шурша босыми ногами по гравию, и ставил настолик возле кресла поднос с чашкой золотого чаю, что-то почтительно говорилей, не шевеля сухими, стянутыми в дыру губами, кланялся и удалялся; а онаполулежала и медленно помахивала соломенным веером, мерно мерцая чернымбархатом своих удивительных ресниц… К какому роду земных созданий можно былоотнести ее?

Ее тропически крепкое тело, его кофейная нагота была открытана груди, на плечах, на руках и на ногах до колен, а стан и бедра как-то повитыяркой зеленой тканью. Маленькие ступни с красными ногтями пальцев выглядывалимежду красными ремнями лакированных сандалий желтого дерева. Дегтярные волосы,высоко поднятые прической, странно не соответствовали своей грубостью нежностиее детского лица. В мочках маленьких ушей покачивались золотые ду-

тые кольца. И неправдоподобно огромны и великолепны быличерные ресницы – подобие тех райских бабочек, что так волшебно мерцают нарайских индийских цветах… Красота, ум, глупость – все эти слова никак не шли кней, как не шло все человеческое: поистине, была она как бы с какой-то другойпланеты. Единственное, что шло к ней, была бессловесность. И она полулежала имолчала, мерно мерцая черным бархатом своих ресниц-бабочек, медленно помахиваявеером…

Раз утром, когда во двор гостиницы вбежал рикша, на которомя обычно ездил в город, малаец встретил меня на ступеньках веранды и, поклонившись,тихо сказал по-английски:

– Сто рупий, сэр.

24 мая 1944

В пансионе в Каннах, куда я приехал в конце августа снамерением купаться в море и писать с натуры, эта странная женщина пила поутрам кофе и обедала за отдельным столиком с неизменно сосредоточенным, мрачнымвидом, точно никого и ничего не видя, а после кофе куда-то уходила почти довечера. Я жил в

пансионе уже с неделю и все еще с интересом посматривал нанее: черные густые волосы, крупная черная коса, обвивающая голову, сильное телов красном с черными цветами платье из кретона, красивое, грубоватое лицо – иэтот мрачный взгляд… Подавала нам эльзаска, девочка лет пятнадцати, но сбольшими грудями и широким задом, очень полная удивительно нежной и свежейполнотой, на редкость глупая и милая, на каждое слово расцветающая испугом иулыбкой, и вот, встретив ее однажды в коридоре, я спросил:

– Dites, Odette, qui est cette dame?

Она, с готовностью и к испугу и к улыбке, вскинула на менямаслянисто-голубые глаза:

– Quelle dame, monsieur?

– Mais la dame brune, la-bas?

– Quelle table, monsieur?

– Numйro dix.

– G’est une russe, monsieur.

– Et puis?

– Je n’en sais rien, monsieur.

– Est-elle chez vous depuis longtemps?

– Depuis trois semaines, monsieur.

– Toujours seule?

– Non, monsieur. II у avait un monsieur…

– Jeune, sportif?

– Non, monsieur. Trйs pensif, nerveux…

– Et il a disparu un jour?

– Mais oui, monsieur… [21]

«Так, так! – подумал я. – Теперь кое-что понятно.Но куда это исчезает она по утрам? Все его ищет?»

На другой день, вскоре после кофе, я, как всегда, услыхал воткрытое окно своей комнаты хруст гальки в садике пансиона, выглянул: она, сраскрытой, как всегда, головой, под зонтиком того же цвета, что и платье,куда-то уходила скорым шагом в красных эспадрильях. Я схватил трость, канотье ипоспешил за ней. Она из нашего переулка повернула на бульвар Карно, – ятоже повернул, надеясь, что она в своей постоянной сосредоточенности необернется и не почувствует меня. И точно – она ни разу не обернулась до самоговокзала. Не обернулась и на вокзале, входя в купе третьеклассного вагона. Поездшел в Тулон, я на всякий случай взял билет до Сен-Рафаэля, поднялся в соседнеекупе. Ехала она, очевидно, недалеко, но куда? Я высовывался в окно в Напуле, вТэуле… Наконец, высунувшись на минутной остановке в Трэйясе, увидал, что онаидет уже к выходу со станции. Я выскочил из вагона и опять пошел за ней,держась, однако, в некотором отдалении. Тут пришлось идти долго – и по извивамшоссе вдоль обрывов над морем, и по крутым каменистым тропинкам сквозь мелкийсосновый лес, по которым она сокращала путь к берегу, к заливчикам,изрезывающим берег в этой скалистой, покрытой лесом и пустынной местности, этотскат прибрежных гор. Близился полдень, было жарко, воздух неподвижен и густ отзапаха горячей хвои, нигде ни души, ни звука, – только пилили, скрежеталицикады, – открытое к югу море сверкало, прыгало крупными серебрянымизвездами… Наконец она сбежала по тропинке к зеленому заливчику междусангвиновыми утесами, бросила зонтик на песок, быстро разулась, – была набосу ногу, – и стала раздеваться. Я лег на каменистый отвес, под которымона расстегивала свое мрачно-цветистое платье, глядел и думал, что, верно, икупальный костюм у нее такой же зловещий. Но никакого костюма под платьем неоказалось, – была одна короткая розовая сорочка. Скинув и сорочку, она,вся коричневая от загара, сильная, крепкая, пошла по голышам к светлой,прозрачной воде, напрягая красивые щиколки, подергивая крутыми половинкамизада, блестя загаром бедер. У воды она постояла, – должно быть, щурясь отее ослепительности, – потом зашумела в ней ногами, присела, окунулась доплеч и, повернувшись, легла на живот, потянулась, раскинув ноги, к песчаномуприбрежью, положила на него локти и черную голову. Вдали широко и свободнотрепетала колючим серебром равнина моря, замкнутый заливчик и весь егоскалистый уют все жарче пекло солнце, и такая тишина стояла в этой знойнойпустыне скал и мелкого южного леса, что слышно было, как иногда набегала натело, ничком лежащее подо мной, и сбегала с его сверкающей спины, раздвоенногозада и крупных раздвинутых ног сеть мелкой стеклянной зыби. Я, лежа ивыглядывая из-за камней, все больше тревожился видом этой великолепной наготы,все больше забывал нелепость и дерзость своего поступка, приподнялся, закуриваяот волнения трубку, – и вдруг она тоже подняла голову и вопросительноуставилась на меня снизу вверх, продолжая, однако, лежать, как лежала. Я встал,не зная, что делать, что сказать. Она заговорила первая: