– Я всю дорогу слышала, что сзади меня кто-то идет. Почемувы поехали за мной?

Я решился отвечать без обиняков:

– Простите, из любопытства…

Она перебила меня:

– Да, вы, очевидно, любознательны. Odette мне сказала, что вырасспрашивали ее обо мне, я случайно слышала, что вы русский, и потому неудивилась – все русские не в меру любознательны. Но почему все-таки вы поехализа мной?

– В силу все той же любознательности, – в частности, ипрофессиональной.

– Да, знаю, вы живописец.

– Да, а вы живописны. Кроме того, вы каждый день куда-тоуходили по утрам, и это меня интриговало, – куда, зачем? – пропускализавтраки, что не часто случается с жильцами пансионов, да и вид у вас былвсегда не совсем обычный, на чем-то сосредоточенный. Держитесь вы одиноко,молчаливо, что-то как будто таите в себе… Ну, а почему я не ушел, как только выстали раздеваться…

– Ну, это-то понятно, – сказала она.

И, помолчав, прибавила:

– Я сейчас выйду. Отвернитесь на минуту и потом идите сюда.Вы меня тоже заинтересовали.

– Ни за что не отвернусь, – ответил я. – Яхудожник, и мы не дети.

Она пожала плечом:

– Ну, хорошо, мне все равно…

И встала во весь рост, показывая всю себя спереди во всейсвоей женской силе, не спеша пробралась по гальке, накинула на голову своюрозовую сорочку, потом открыла в ней свое серьезное лицо, опустила ее на мокроетело. Я сбежал к ней, и мы сели рядом.

– Кроме трубки, у вас есть, может быть, и папиросы? –спросила она.

– Есть.

– Дайте мне.

Я дал, зажег спичку.

– Спасибо.

И, затягиваясь, она стала глядеть вдаль, пошевеливаяпальцами ноги, не оборачиваясь; иронически сказала вдруг:

– Так я еще могу нравиться?

– Еще бы! – воскликнул я. – Прекрасное тело,чудесные волосы, глаза… Только очень уж недоброе выражение лица.

– Это потому, что я правда занята одной злой мыслью.

– Я так и думал. Вы с кем-то недавно расстались, кто-то васоставил…

– Не оставил, а бросил. Сбежал от меня. Я знала, что онпропащий человек, но я его как-то любила. Оказалось, что любила просто негодяя.Встретилась я с ним месяца полтора тому назад в Монте-Карло. Играла в тот вечерв казино. Он стоял рядом, тоже играл, следил сумасшедшими глазами за шариком ивсе выигрывал, выигрывал раз, два, три, четыре… Я тоже все выигрывала, он этовидел и вдруг сказал: «Шабаш! Assez!» – и повернулся ко мне: «N’est-ce pas,madame?» [22] Я, смеясь, ответила: «Да, шабаш!» – «Ах, вырусская?» – «Как видите». – «Тогда идем кутить!» Я посмотрела – оченьпотрепанный, но изящный с виду человек… Остальное нетрудно угадать.

– Да, нетрудно. Почувствовали себя за ужином близкими,говорили без конца, удивились, когда настал час расставаться…

– Совершенно верно. И не расстались, и начали проматыватьвыигранное. Жили в Монте-Карло, в Тюрби, в Ницце, завтракали и обедали вкабаках на дороге между Каннами и Ниццей, – вы, верно, знаете, что этостоит! – жили одно время даже в отеле на Cap d’Antibes, притворяясьбогатыми людьми… А денег оставалось все меньше, поездки в Монте-Карло напоследние гроши кончались крахом… Он стал куда-то исчезать и возвращаться опятьс деньгами, хотя привозил пустяки – франков сто, пятьдесят… Потом где-то продалмои серьги, обручальное кольцо, – я была когда-то замужем, – золотойнательный крест…

– И, конечно, уверял, что вот-вот откуда-то получит какой-тобольшой долг, что у него есть знатные и состоятельные друзья и знакомые.

– Да, именно так. Кто он, я точно и теперь не знаю, онизбегал говорить подробно и ясно о своей прошлой жизни, и я как-тоневнимательно относилась к этому. Ну, обычное прошлое многих эмигрантов:Петербург, служба в блестящем полку, потом война, революция, Константинополь… ВПариже, благодаря прежним связям, будто бы устраивался и всегда можетустроиться очень недурно, а пока – Монте-Карло или же постоянная возможность,как он говорил, перехватить в Ницце у каких-то титулованных друзей… Я ужепадала духом, приходила в отчаяние, но он только усмехался: «Будь спокойна,положись на меня, я уже сделал некоторые серьезные демарши в Париже, а какиеименно, это, как говорится, не женского ума дело…»

– Так, так…

– Что так?

И она вдруг обернулась ко мне, сверкнув глазами, далекошвырнув потухшую папиросу.

– Вас все это потешает?

Я схватил и сжал ее руку.

– Как вам не стыдно! Вот напишу вас Медузой или Немезидой!

– Это богиня мести?

– Да, и очень злая.

Она печально усмехнулась:

– Немезида! Уж какая там Немезида! Нет, вы хороший… Дайтееще папиросу. Выучил курить… Всему выучил!

И, закурив, опять стала смотреть вдаль.

– Я забыл вам сказать еще то, как я был удивлен, когда увидал,куда вы ездите купаться, – целое путешествие каждый день и с какою целью?Теперь понимаю: ищете одиночества.

– Да…

Солнечный жар тек все гуще, цикады на горячих, пахучихсоснах пилили, скрежетали все настойчивее, яростней, – я чувствовал, какдолжны быть накалены ее черные волосы, открытые плечи, ноги, и сказал:

– Перейдем в тень, уж очень жжет, и доскажите мне вашупечальную историю.

Она очнулась.

– Перейдем…

И мы обошли полукруг заливчика и сели в светлой и знойнойтени под красными утесами. Я опять взял ее руку и оставил в своей. Она незаметила этого.

– Что ж тут досказывать? – сказала она. – Мне ужкак-то расхотелось вспоминать всю эту действительно очень печальную и постыднуюисторию. Вы, вероятно, думаете, что я привычная содержанка то одного, тодругого мошенника. Ничего подобного. Прошлое мое тоже самое обыкновенное. Мужбыл в Добровольческой армии, сперва у Деникина, потом у Врангеля, а когда мыдокатились до Парижа, стал, конечно, шофером, но начал спиваться и спился дотого, что потерял работу и превратился в настоящего босяка. Продолжать жить сним я уже никак не могла. Видела его последний раз на Монпарнасе, у дверей«Доминика», – знаете, конечно, этот русский кабачок? Ночь, дождь, а он вопорках, топчется в лужах, подбегает, согнувшись, к прохожим, протягивает рукуза подачкой, неловко помогает, лучше сказать, мешает вылезать из таксиподъезжающим… Я постояла, посмотрела на него, подошла к нему. Узнал, испугался,сконфузился, – вы не можете представить, какой это прекрасный, добрый,деликатный человек! – стоит, растерянно смотрит на меня: «Маша, ты?»Маленький, оборванный, небритый, весь зарос рыжей щетиной, мокрый, дрожит отхолода… Я дала ему все, что было у меня в сумочке, он схватил мою руку мокрой,ледяной ручкой, стал целовать ее и трястись от слез. Но что же я могла сделать?Только посылать ему раза два, три в месяц по сто, по двести франков, – уменя в Париже шляпная мастерская, и я довольно прилично зарабатываю. А сюда яприехала отдохнуть, покупаться – и вот… На днях уеду в Париж. Встретиться сним, дать ему пощечину и тому подобное – очень глупая мечта, и знаете, когда японяла это уж как следует? Вот только сейчас, благодаря вам. Стала рассказыватьи поняла…