– Как ты? – поинтересовался он у раненого.

– Могло быть и лучше, полковник.

– Извини, – невольно сорвалось с уст Гурова, хотя он изначально и не планировал говорить слова извинения.

– Ничего. Вы тоже сработали на славу. Все прошло тип-топ. А я… Я выкарабкаюсь, полковник. Мне же не привыкать к подобным передрягам.

– Не сомневаюсь в этом, Кулак.

Санитары подняли носилки и двинулись к автомобилю «Скорой помощи». Учитывая состояние больного, они старались идти в ногу и не очень быстро. Гуров пошел рядом, продолжая пристально изучать осунувшееся лицо вчерашнего зэка.

– Кстати, я удивлен, Кулак. Ты никого не убил…

– Не успел, – ответил тот, и половник, не выдержав, рассмеялся.

– Даже напротив – ты спас чужую жизнь. Ее бы убили, Кулак, если бы не ты. Я имею в виду Оксану.

– Я догадался, – носилки уже поставили на край пола машины. – Но я не мог поступить иначе, полковник. Вы же знаете, я чертовски люблю жить и считаю, что только дураки подставляют себя под пули… Но в данном конкретном случае… Я обещал ей, полковник. Я дал ей слово.

– Что обещал? Какое слово?

Но Кулак не успел ответить. Носилки закатили внутрь, санитары проворно запрыгнули в салон и закрыли за собой дверь. На крыше загорелся проблесковый маячок, и автомобиль «Скорой помощи» резво сорвался с места. Гуров стоял и смотрел ему вслед.

– Лева, у тебя сигареты есть? Угостишь? – Крячко, как всегда, был уже рядом.

Гуров достал новую пачку, распечатал ее и швырнул целлофан себе под ноги. Только сейчас он обратил внимание на то, что и машина с арестованными Белоненко и Боткиным тоже покинула территорию старого заброшенного кладбища. На освещенном пятачке стояли только они со Стасом. Гуров подал из пачки соратнику одну сигарету, другую взял себе. Они синхронно закурили, и ветер, подхватив сизые клубы дыма, понес их по направлению к полуразрушенному склепу.

– Интересно, кто тут похоронен? – вслух произнес Крячко.

– Это цыганский склеп, Стас.

– Я знаю. Но когда-то это был очень богатый склеп. Видишь стертую лепнину по бокам? Такую в прежние времена покрывали золотом. Значит, и те, кто покоится там, внутри, при жизни тоже были фигурами заметными. Деньги у них были. Вот я и думаю, кто же они такие? Цыгане ведь кочевой народ…

– Цыгане – богатый народ, Стас, – нравоучительно произнес Гуров.

– Брось. Опять подкалываешь?

– Нет, нисколько, – полковник был предельно серьезен. – Знаешь, что вводит тебя и других, кто не знает истинного положения вещей, в заблуждение?

– Что?

– Тряпье, в которое они одеваются. Цыгане.

– Ну?

– Вот тебе и ну, Стас. А ведь они так одеваются не потому, что у них денег нет. А потому, что у них вкуса нет. Народ такой, понимаешь?

Крячко подозрительно прищурился:

– У меня башка сегодня уже туго соображает, Лева, но почему-то мне кажется, что ты, как обычно, паришь мне мозги. Нашел дурачка.

Гуров пожал плечами:

– Не хочешь – не верь. Я же тебя не заставляю. А насчет башки ты прав. Я сам как в анабиозе каком-то. От усталости с ног валюсь. Поехали по домам?

– Поехали, – охотно согласился Крячко. – Если бы ты знал, Лева, как давно я уже жду от тебя этой фразы.

Они неспешной, вялой походкой двинулись к центральным воротам, туда, где Гуров оставил свой припаркованный в тени «Пежо». Полный круглый диск луны скрылся за хмурыми тучами, и окрестности полностью погрузились в непроглядный мрак. На фоне темного пространства мерцали лишь два уголька тлеющих сигарет.

Оперативники вышли за ворота.

– А почему у них вкуса нет? – все-таки не удержался от вопроса Крячко. Похоже, что эта тема прочно засела у него в голове.

– Лучше спроси об этом у них самих, – лениво откликнулся Гуров.

Он снял «Пежо» с сигнализации, и автомобиль приветливо пискнул. Мужчины заняли в салоне уже привычные для себя места. Гуров зевнул и выбросил окурок за окно. Сон уже обволакивал его настолько, что возникало внутреннее беспокойство, сумеет ли он довести машину до дома.

– Как же я у них спрошу, если они умерли? – не унимался Крячко.

– А ты спроси у живых. У них тоже вкуса нет.

– Правда?

– Я тебе когда-нибудь врал?

Станислав тоже сделал последнюю глубокую затяжку, шумно выпустил дым и избавился от окурка щелчком.

– Всегда, – безапелляционно заявил он.

Бодрый, отдохнувший, чисто выбритый полковник Гуров переступил порог больничной палаты. Выданный ему на входе белый халат был настолько тесен, что даже просто накинутый на массивные, широкие плечи полковника, он готов был треснуть по швам. Гуров чувствовал себя в этом одеянии неуютно. Но медсестра, полная маленькая дама с выкрашенными в ярко-рыжий цвет волосами, лаконично сообщила ему, что халат непременно нужно надеть, ибо порядок в учреждении один для всех.

Небо за окнами наконец-то разгладилось, и выкатившееся на небосклон солнышко окрасило золотым туманом половину горизонта. Теплые лучики пробивались и сюда, в недра общей больничной палаты.

Гуров прошел к интересующей его койке и осторожно опустился на край одеяла. Кулак открыл глаза, и в его зеленоватых зрачках вспыхнула искорка недоумения.

– Что, опять? – произнес он глухим, еле слышным голосом.

– То есть? – не понял Гуров.

– Вам опять потребовалось мое содействие? Надо срочно ехать ловить кого-то? Боюсь вас разочаровать, полковник, но я сейчас не в форме. Врачи сказали, что дело идет на поправку, но какое-то время моему организму еще требуется относительный покой…

Гуров засмеялся:

– А если дам тебе «ствол» с одним патроном?

– Ну, если только для меня…

– Расслабься, Кулак, – Гуров достал из кармана сигареты, но, вспомнив, где он находится, поспешно вернул их на прежнее место. – Никто тебя больше не заставляет исполнять роль наживки. Да и дело это, к слову сказать, уже закрыто. Вчера утром все документы были переданы в суд.

– Поздравляю, – механически откликнулся Ружаков. – А я теперь куда? Будут переводить на зоновскую больничку?

– Опять пальцем в небо, Кулак, – усмехнулся полковник. – Никто тебя сажать не собирается. Может, это и слишком мягкосердечно с моей стороны, но, по большому счету, ты был прав. Это не твоя война. Ты – жертва случайных обстоятельств. Нет, тебе, конечно, придется выступить в суде как свидетелю, но в остальном…

– Вы меня отпускаете? – Ружаков хотел было приподняться на кровати, но не смог. В глазах его читалось неподдельное изумление.