– Договорились. – Липа вытерла рукой влажные глаза. – Как-то так получается, Стас, что ты лучше, чем кто-либо другой, можешь меня успокоить.

– Так я ж все-таки психиатр и, говорят, хороший, – буркнул он.

– Вот спасибо, – делано оскорбилась Липа. – Как ты элегантно дал мне понять, что я сумасшедшая.

– Дурочка ты, а не сумасшедшая, – сообщил Стас, наклонился и поцеловал ее в угол беззащитно приоткрытого рта.

Она пискнула от изумления, но он нажал сильнее, втянул ее губы, пухлые, сочные, сладкие, как будто она недавно ела клубнику. Он мимолетно удивился этому обстоятельству, потом в голове мелькнуло слово «помада» и пропало куда-то под натиском невероятных ощущений, которые дарил ему ее рот, притягательный и отчего-то прохладный.

Прохлада сейчас казалась Стасу чем-то невероятно ценным. Ему чудилось, что он в огне, что горит, как будто сжираемый огненным вихрем, бушующим, как внутри, так и снаружи, плавится, как воск, стекает вниз и рано или поздно образует лужу у ног Олимпиады Бердниковой. И только прохлада ее рта и нежной кожи ее щеки не давала ему исчезнуть окончательно. Боясь, что она сейчас все-таки вырвется, и ждать спасения больше будет неоткуда, Стас вцепился в нее еще сильнее. Но она и не думала ускользать, наоборот, отвечала на его поцелуй, впервые в жизни отвечала, и от осознания этого факта ему становилось еще жарче.

Минуты через три они с трудом оторвались друг от друга.

– И что это было? – потрясенно спросила Липа, трогая кончиком пальца припухшие губы. – Как это было, Стас?

– Если хочешь, можешь меня убить, – мрачно ответил он, больше всего мечтая о том, чтобы повторить только что рассеявшееся безумие. – Извини, не сдержался, слишком давно я хотел тебя поцеловать.

– Нет, ты не извиняйся сейчас, – распорядилась Липа. – Я спрашиваю, как такое может быть, когда так хорошо? Стас, оказывается, ты великолепно целуешься.

– Я много чего делаю великолепно, – ну, надо же, ее комплимент смутил его, как мальчишку, – что тебя в этом удивляет?

– В тебе ничего, – медленно сказала она и вдруг прижала руки к пылающим алым цветом щекам. – Меня удивляю я сама. Оказывается, мне может понравиться целоваться.

– Липа, ты невозможна. – Стас застонал, словно у него разом заболели все зубы. – А почему тебе не может нравиться целоваться? Хотя меня, разумеется, очень радует тот факт, что именно мои поцелуи вызвали у тебя такую реакцию.

– Потому что я не целовалась почти пятнадцать лет, – серьезно сказала она. – И была уверена, что разучилась, и если я когда-нибудь кого-нибудь поцелую, меня сразу вытошнит. Много лет любой физический контакт не вызывал у меня ничего, кроме отвращения. Хотя Франц Яковлевич и утверждал, что это пройдет.

– Ну, вот и прошло. – Крушельницкому вдруг захотелось петь. Вот просто взять и во все горло заорать какую-то глупую, бессмысленную песню, навроде тех, что постоянно крутят по радио. – Зато теперь что-то случилось со мной, мне так жарко, и я сейчас, кажется, умру.

– А нечего стоять в помещении в дубленке, – насмешливо сказала Липа и начала расстегивать на нем пуговицы и куда-то тащить намотанный вокруг шеи шарф.

Как-то так получилось, что они снова начали целоваться и целовались довольно долго, пока Крушельницкий не начал переминаться с ноги на ногу, потому что стоять ему стало неудобно, так неудобно, что очень захотелось лечь, все равно куда, пусть даже и на пол. Он представил возможный ужас Олимпиады Бердниковой, вздумай он уложить ее на полу, и рассмеялся кашляющим смехом, от того что его пол как раз сейчас бы очень даже устроил.

– Мне в полицию надо, – с некоторой печалью в голосе шепнул объект его грез. Печаль, как надеялся Стас, относилась не к полиции, а к нежеланию расставаться с ним, и этот факт он отметил с внутренним ликованием. – Отпусти меня, а то я опоздаю, и меня арестуют, наденут наручники и посадят в кутузку.

Мысль о наручниках отчего-то показалась сейчас Крушельницкому неприличной, причем настолько, что его снова кинуло в жар.

– Иди, – нехотя сказал он и даже сделал шаг назад, чтобы больше к ней не прикасаться, не вводить себя в искушение. – И помни, я буду ждать тебя у старика.

– Про меня не сплетничайте. – Липа погрозила ему пальцем, и они оба расхохотались, потому что понимали, что Стас не удержится, обязательно обсудит со старым профессором историю ее странного исцеления.

В городское управление внутренних дел Олимпиада приехала в превосходном настроении. Тревога, не отпускавшая ее со звонка капитана Зубова, сейчас развеялась совсем. Она не знала, как будет доказывать свою невиновность, но отчего-то совсем не волновалась. Недавние поцелуи, вот что занимало сейчас все ее мысли. Вспоминая губы Стаса, теплые, ласковые и требовательные одновременно, а также свою реакцию на их прикосновение, она дождалась, пока Зубов спустится за ней к металлической вертушке на входе в здание УВД, разделяющей мир на две части. Зубов с некоторой досадой отметил, что вертушку она, кажется, даже не заметила.

В его кабинете, в котором стояли еще два стола, сейчас пустых, Липа разделась, пристроила свою шубку на вешалку, уселась на стул, вежливо, как школьница, сложила руки на коленях и приготовилась отвечать на вопросы. Впрочем, так и не начавшуюся беседу внезапно прервал телефонный звонок.

– Извините. – Липа полезла в сумку, выудила телефон, нажала кнопку ответа. – Это Станислав Крушельницкий. Можно я отвечу? Он знает, что я у вас, и не стал бы звонить без серьезной причины.

Зубов согласно кивнул, дивясь тому, что уровень тревожности у доктора Бердниковой, похоже, зашкаливал.

– Да, Стас, что случилось? – выпалила она и замолчала, слушая ответ.

Глаза ее становились все больше, медленно наполнялись слезами, пока еще не пролитыми, но уже готовыми к тому, чтобы выкатиться на стремительно теряющие краску щеки. Дослушав, она не стала отвечать, просто нажала на кнопку отбоя и осталась сидеть, потерянно глядя на столешницу зубовского стола.

– Что-то случилось, Олимпиада Сергеевна? – аккуратно поинтересовался тот. – Что-то с вашей мамой?

Слово «мама» вывело Олимпиаду из оцепенения. Она встрепенулась, посмотрела на капитана осмысленным взглядом, покачала головой:

– Нет, с мамой все в порядке. Это Франц Яковлевич… Стас поехал к нему, чтобы поговорить. Мы договорились там встретиться после того, как я освобожусь. Так вот Стас приехал, и оказалось… – она замолчала, словно собираясь с силами, – у Франца Яковлевича ночью случился инфаркт. Он смог позвать на помощь, соседка вызвала «Скорую» и его увезли в больницу. Сейчас он в реанимации.

Зубов помолчал, осмысливая сказанное ею. В тот единственный раз, когда он видел профессора Лагранжа, о котором, впрочем, так много слышал, старик ему понравился. Кажется, он еще понял что-то важное, объясняющее поведение Евы, понял и обещал подумать, а потом рассказать. И вот не успел.

Олимпиада все-таки не сдержалась и заплакала. Зубов крякнул, встал из-за стола, подошел к сейфу в углу, налил воды из стоящего на нем графина. Липа с благодарностью приняла стакан, сделала глоток, зубы клацнули об стекло. Она обхватила стакан двумя руками и начала сосредоточенно пить маленькими глотками, смотря куда-то мимо Зубова, а точнее, в стену за его плечом.