— Я действительно мрачный мизантроп. (Хохочет. —

З.П.)

— Мизантропы так не смеются.

— Это меня жизнь научила смеяться.

— Жизнь? Тогда расскажи про свою жизнь в нескольких веских словах, желательно с упоминанием тех вещей, о которых ты не говорил ранее.

— Я родился в Курске и прожил там до восемнадцати лет, это тема известная. Учился в школе до восьмого класса, потом меня оттуда «попросили».

— Ты плохо себя вел?

— Я был плохой… Я был хулиган. Меня с пистолетом повязали как-то. У нас была малолетняя бригада, человека четыре, мы скитались по разным развалинам, много интересного находили: монеты, старинные книги, даже золото. И два пистолета нашли однажды. Это 82-й год был. Огромный, восемь с половиной калибр, переламывается, как ружье, с пятидесяти метров способен огромное дупло разворотить в дереве. На вооружении русской полиции такие пистолеты были. И вот меня с ним повязали… Потом отпустили, конечно.

…В общем, школа. Затем я в армии служил.

— Редкий случай для современного поэта.

— Да-а?

— Ну, я думаю, вас человека три таких из числа твоих сверстников.

— Кибиров служил.

— Это другое поколение.

— Да… Это тоже своего рода опыт. Я просто поступал в МГУ на классическую филологию, это был 1988 год. И, естественно, не поступил. Кто я такой? Мальчик из Курска. Мне потом моя приятельница, которая закончила эту самую классическую филологию и потом еще аспирантуру, сказала: «Ты куда вообще пошел? Там десять мест — они за год до приема уже распределены. Ты бы лучше на русскую филологию пошел!»

Ну вот. Не поступил. И дальше — только в армию. Тогда была перестройка, отчего-то мне показалось, что в армии не так уж и плохо, и вообще были какие-то надежды…

— Ты воспринял перестройку радостно, колись?

— Саму перестройку? Я тогда был молодым человеком, и для меня это были… обновления. Это ощущалось: пьянящий озон свободы. . . А после армии был Литинститут, который я, правда, не закончил.

— На семинаре Юрия Кузнецова учился?

— Кузнецов в том году, когда я вернулся из армии и кинул в Литинститут документы, набирал семинар и мои стихи забраковал. И меня Олеся Николаева в забракованных текстах обнаружила. Я не знаю, зачем она вообще туда полезла, просто понять не могу. Но она полезла, и меня там нашла, и взяла в свой семинар.

— С тех пор ты Кузнецова недолюбливаешь?

— Почему? Я к Кузнецову хорошо отношусь. У него своя поэтика. Мне не нравятся вещи, которые он в девяностые писал. А старые вещи — очень хороши. Я его наизусть знаю, очень много.

— Твое, кстати, отношение к так называемой почвеннической поэзии, современной. Она вообще есть?

— Понимаешь, важно, чтобы человек был талантливым. А когда все пишут по каким-то канонам, одинаково до безобразия, — это просто скучно. Я иногда отбираю рукописи для писательских семинаров в Липках, проводимых Сергеем Филатовым, и пишу в качестве рецензии на некоторых рукописях: «Этот человек — для семинара «Нашего современника"». Потому что в этом журнале элементарно не хватает крепких текстов. Да они и сами не пропускают к себе никого! У меня есть знакомые, которые пытались публиковаться в патриотических журналах. Ох, как их там редактируют! Все талантливое выжигается каленым железом.

А мне очень хочется, чтобы у них были хорошие поэты! Был же Николай Тряпкин. Потрясающий поэт.

— Безусловно. На твой вкус: поэты самого высокого уровня есть у нас сегодня? Имеющие право наследовать высокому званию русского поэта?

— Имеются такие. Например, Олег Чухонцев. Я думаю, он недостаточно оценен. Чухонцев не занимается пиаром, а сидит дома, он человек-отшельник. Сидит в своей келье.

— А это правильное поведение для поэта или неправильное?

— Каждый поэт сам выбирает свое поведение. Один — отшельническое, другой… а другой выбирает всеприсутствие. Но так как поэзия — дело индивидуальное и одинокое, тому, кто много присутствует, просто некогда заниматься реальной работой.

Все зависит от того, чего поэт хочет. Хочет славы? При наличии текстов и «продвигательных» способностей» он ее получит, не вопрос…

— Но если вспомнить поэтов Серебряного века или многих «шестидесятников», они не видели ничего зазорного в активном присутствии в миру.

— Да. А кто остался?

— А вот кто присутствовал активно, тот и остался.

— Не уверен!

— И футуристы, и Есенин с имажинистами, и многие иные устраивали, как сейчас это называется, движуху, шумели и скандалили…

— Из имажинистов остался, к сожалению, только Есенин — и не имажинистскими стихами, между прочим.

— Хорошо, а кто остался?

— Ходасевич. Величайший поэт XX века. Пожалуй, что самый великий русский поэт XX века.

— Вернемся к нашим временам. Многие поэты, которые активно организуют шум вокруг себя, сетуют на отсутствие литературной критики. Это так?

— Это так, но в Серебряном веке и в Золотом веке поэты писали друг про друга, это обязательно присутствовало. В поэтическое дело входит разбор сочинений соседствующих с тобою поэтов. Пушкин писал про Дельвига и Баратынского. Блок, Белый, Брюсов — все писали друг о друге.

А сейчас… Почему поэты должны ждать, что про них кто-то напишет?

— А может, они вообще мало друг друга читают?

— У меня ощущение, что они выступают вместе, пьют вместе, а читать друг друга — не читают, не слышат друг

друга.

. . .А я читаю, но не высказываюсь.

— А кто ругал книгу Дмитрия Быкова «Пастернак»?

— Это не я. Это мой однофамилец Григорий Амелин. Ученик Лотмана, литературовед. Я его никогда не видел. Мы иногда созваниваемся, но лично не встречались ни разу.

— О, я ошибся. Мои извинения. А как тогда ты, другой Амелин, относишься к Быкову?

— Ну… как сказать… Трудный вопрос. Я считаю Быкова очень талантливым человеком.

— Хорошее начало.

— Очень талантливым человеком, пожалуй, во всех областях. Но он немножко… безмерен.

— «Немножко безмерен» — это хорошо сказано. Дмитрий Львович сам пишет: «Избыточность — мой самый тяжкий грех».

— Да, у него отсутствует чувство меры во всех его ипостасях. Но он дико талантливый, я снимаю пред ним сразу десять шляп.

— В каких, на твой взгляд, «толстых» журналах печатают самую крепкую поэзию? В каком «толстом» журнале, открывая поэтическую подборку, точно не ошибешься?

— Ошибешься везде…

Была хорошая идея — делать гипержурнал, даже название я помню: «Три толстяка» , — то есть три толстых журнала, из которых делают дайджест. Вот это было бы хорошо! Но поговорили, поговорили — и похоронили. А это можно было бы на глянец вывести. И публиковать не пять подборок стихов, а две. Знаешь, как иногда бывает: восемнадцать стихов сразу! Такая вот подборка — в километр! Это нельзя прочесть. Человек не может прочесть столько. А надо — войти и выйти: пять стихотворений.