Я считаю, что, конечно, «Новый мир» и «Знамя» — два журнала, из которых можно раз в месяц почерпнуть что-то.

Даже в «Октябре» можно что-то найти. Там просто отдела поэзии нет.

— Какие самые главные проблемы у современного литератора?

— Экономические.

— Поэту не платят?

— Поэту не платят и не будут платить.

— Говорят, что таким образом отсеиваются графоманы, а остаются только влюбленные в поэзию люди.

— Ну как… «графоманы»… В Америке эта проблема решена следующим образом: там существует место «писателя при университете» — и это, в основном, поэты, которых вот таким образом пристроили к делу.

— Сложно себе представить Есенина «при университете». Вот Брюсов отлично бы смотрелся, Гумилев бы некоторое время получал от этого удовольствие, Блок несколько раз бы заглянул… в аудиторию. Но есть десятки поэтов, которые в жизнь бы не пошли на такое. И что им, удавиться, если за стихи больше не платят?

— Ну почему «удавиться»? Есть, например, такой поэт Иван Волков. Я его очень люблю.

— Я тоже знаю и тоже люблю. И он пойдет в университет?

— Пойдет, конечно.

— Он не будет там водку под столом наливать себе на переменках?

— Нет. Он знает, где пить водку.

— Говорят, он грузчиком работает…

— Он шахматную секцию возглавляет. И в университете пытался преподавать, но ему там ставку не сделали нужную. Сделали — преподавал бы. И я бы преподавал.

— Судя по твоим стихам, ты несказанно ценишь поэзию XVIII века, «высокий штиль», все то, что многим кажется невозможной архаикой.

— Да, я ценю «высокий штиль». Пафос был девальвирован в советское время. Был пафос — но пафосное высказывание звучало так, что смысловой нагрузки в нем не чувствовалось вовсе. За счет этого и произошла девальвация.

— Бродский понимал это, мне кажется?

— Бродский понимал, немного выправил ситуацию, но увел пафос частично в иронию.

— Но, скажем, в пафосном стихотворении «На смерть Жукова» нет никакой иронии.

— Да, там нет, и еще в нескольких стихах нет. Но эти стихи написаны здесь. А когда он уехал — стал ироничен. Наши концептуалисты, иронисты в восьмидесятые и девяностые годы однозначно выросли из Бродского. Я не буду говорить кто, и так все понятно. Они осмеяли пафос и еще более унизили его. А я считаю, что он должен быть.

К сожалению, большая проблема — отсутствие великих событий, происходящих в жизни. Если бы они происходили, можно было бы вообще быть одическим поэтом. Но в России в основном происходят антисобытия. Вот, например, когда отдали китайцам островок — я даже хотел написать антиоду по этому поводу. У меня набросок есть. «На сдачу китайцам острова» — так хотел назвать. Потому что мы не что-то присоединили — «На присоединение Крыма», к примеру, писали оды Херасков, Бобров, Державин, — нет, мы о т – д а – л и !

— Да-да, отдали, и это отвратительно. Зря ты не написал. Сегодня вообще огромное количество тем для антиод. Последний вопрос не поэтический, а политический. Прямой как лопата. Политические взгляды есть у тебя?

— Политические взгляды… Я монархист. Я считаю, что у нас все неправильно. Нужен верховный арбитр, возле которого — выбранные люди. А он — невыбираем. Он принимает власть по наследству.

— И кого мы посадим на эту должность?

— Да хоть кого. Хоть Михалкова. Важно, чтобы этот человек был лишен возможности уйти от ответственности. Главная проблема у нас в том, что в России воруют, назрела необходимость в арбитре, которому вообще деньги не нужны.

Кроме того, я считаю, что надо переделать выборную систему. Надо установить ценз материально-образовательный. Сословий у нас нет, классов нет, вообще в этом смысле ничего не понятно. Значит, нужен материально-образовательный ценз. Как до революции было: от дворян — один от пятидесяти идет в представительные органы; от купцов — один от ста. А у нас в Думе нет ни одного рабочего, ни одного крестьянина, там сидят одни политиканы. А мои личные интересы кто там представляет?

— Александр Розенбаум.

(Смеемся оба; потом Амелин неожиданно перестает смеяться и говорит предельно серьезно. — З.П.):

— Александр Розенбаум не представляет моих интересов. Он свои интересы представляет, личные, как певца и ресторатора. А моих — никто.

— А Общественная палата?

— Опять же они берут людей, которые оторвались далеко от реальной жизни. Посмотрите на состав… Опять там Пугачева. Все те же люди.

— Прогнозы есть у тебя о будущем России?

— Ну вот сейчас, Медведев… Неплохое образование у него. Не из спецслужб. Надо ведь на что-то надо надеяться.

— Хорошо, будем надеяться. Чего еще остается. По крайней мере, ты надейся. Я не буду.

Роман Валерьевич Сенчин родился в 1971 г. в городе Кызыле. Работал вахтером и монтировщиком в театре, формовщиком на комбинате железобетонных изделий, дворником. Служил в армии. Учился в Ленинграде в строительном училище, в Кызылском пединституте. В 2001 г. окончил Литературный институт им. Горького.

С1997 г. публикуется в московских газетах и журналах: «Литературная Россия», «Знамя», «Наш современник», «Новый мир», «Дружба народов», «День литературы», «Апрель» и др. Автор книг прозы «Афинские ночи» (2000), «Минус» (2002), «Нубук» (2003), «День без числа» (2006), «Ничего страшного» (2007), «Вперед и вверх на севших батарейках» (2008), «Московские тени» (2009) и книги литературно-критических статей «Рассыпанная мозаика» (2008). Повести и рассказы переведены на немецкий, английский, шведский и финский языки. Лауреат премий еженедельника «Литературная Россия», журналов «Кольцо А», «Знамя», премий «Эврика», «Венец».

Роман Сенчин — один из самых ярких, умных, важных людей в современной литературе. Но и яркость его своеобразна, она глаз не слепит; и ум его слишком упрям и прям — и явно устроен не по уставам нынешних времен,

когда ценится возможность всякое событие интерпретировать в бесконечном количестве вариантов. Тем не менее, положа руку на сердце, признаю, что Роман оказался одним из самых интересных собеседников, что встречались мне в последние времена. Отчего? Я просто отвечу: оттого, что он не пытается умничать и говорит о том, что знает. Уже достоинство в наши странные дни.

— Роман, расскажи о себе. Ты ведь родом из Кызыла. Из самого центра Азии…

— Да, там даже памятник установлен на берегу Енисея, обозначающий этот самый центр. Учился я неважно, учиться, честно говоря, не любил и после восьмого класса хотел идти в автодорожный техникум, но родители настояли на том, чтоб закончил десять классов. После получения аттестата, в 1989 году, попытался поступить в Новосибирский университет, получил двойку за грамотность в сочинении и отправился в Ленинград. Стал учиться на десятимесячных курсах при строительном ПТУ. Ходил на рок-концерты, месяц снимал комнату на Васильевском острове, но в декабре того же 1989-го отправился в армию. Призвали меня в погранвойска, в город Сортавалу в Карелии. Сначала сделали кинологом — жуткие кроссы, отжимания, подтягивания, тренировки с собаками. Надеваешь ватный комбинезон и бежишь, а на тебя спускают овчарку… Но тут появился прапорщик с предложением отправиться учиться на повара. Служить мне не хотелось, и я поехал в Петрозаводск, в поварскую школу КГБ СССР. Полгода там неплохо прожил. Практику проходили на каком-то огромном заводе, что там выпускали — так и не понял, зато увидел, как питаются одновременно несколько тысяч человек. Впечатляюще… Потом вернулся в Сортавалу, месяца два поторчал в гарнизоне (у пограничников это называется отряд), даже занимал несколько недель должность хлебореза, но за недостачу масла и сахара — «старикам» отказывать в лишней пайке было трудно — меня сослали на заставу. На заставе прослужил почти безвыездно, только с ветрянкой и зубами попадал в отряд, — до дембеля. Почти полтора года. Двухэтажное здание, плац с символическим пограничным столбом, гараж, баня, гужбан (где кони, коровы и свиньи) и человек двадцать одних и тех же. Хорошо хоть жены офицеров были, какие-то человеческие чувства будили своим присутствием… Поварские знания на заставе применять приходилось нечасто: готовила в основном жена прапорщика. Я же, как и остальные, ходил в наряды, бегал по тревоге защищать границу. Но служил плохо, старшим пограннаряда меня поставили только раз, но я не выполнил приказ — отошел со своим подчиненным километра на два от заставы и стал пить с ним одеколон «Флорена». Это обнаружилось, меня погоняли в ОЗК, поугрожали прокурорским надзором и больше старшим не ставили… Как-то абсурдно было охранять границу с Финляндией в начале девяностых… В общем, уволили меня в самом конце 91-го года. Несколько дней я прожил у приятеля в Питере, сходил на могилу Виктора Цоя, а Новый год встречал с родными в Кызыле. Поступил в пединститут, но вскоре бросил, а летом 1993-го наша семья решила переехать в Красноярский край — в Туве стало тогда совсем неуютно жить. Национальные конфликты, лозунги: «Наша земля!» Тогда много некоренных — нетувинцев — оттуда уехало… Родители у меня служащие, но вынуждены были всегда заниматься крестьянским трудом. Да и Кызыл почти наполовину состоял из избушек, и мы хоть и жили в квартире, но много времени проводили на огороде… Квартиры в Кызыле в то время ничего не стоили, мы ее продали, и нам удалось купить только избушку в селе недалеко от города Минусинска. Думали, что это временное пристанище, но тут началась бешеная инфляция, в Минусинск ринулись люди из замерзающего Норильска, и квартиру купить так и не удалось. Моя сестра работала актрисой в Минусинском театре, жила на съемных квартирах, я иногда тоже туда наезжал, поработал в театре вахтером и рабочим сцены, учился недолго в училище культуры на кларнетиста. Часто ездил в город Абакан — он от Минусинска в двадцати километрах. Там у нас сложилась компания ребят — рок-музыканты, художники, вообще те, кто не вписался тогда еще в новые общественные отношения (некоторые и до сих пор не вписались), много, конечно, пили, зато хорошо общались. Там же, в Абакане, познакомился с поэтессой, председателем местного Союза писателей Натальей Ахпа-шевой. Показал ей свои рассказы, и она предложила отправить их в Литинститут: «А то сопьешься тут». Я отправил, а в июле 1996 года поехал поступать. С тех пор в основном в Москве.