— А кого вы узнали на экране? Говорите скорее, вы — в прямом эфире.

— В футболке с надписью «Питсбургские пингвины» — я по специальности переводчик с английского, — был депутат из группы «Народный депутат».

— Кто?

— Забыла фамилию.

— Спасибо! У нас еще один звонок в студию. Слушаю вас!

— Не только руки, но и ноги поотрывать надо!

— Ваша позиция понятна! Спасибо за звонок!

Николай давил на повтор набора номера.

— Слушаю вас, представьтесь! — завопил ведущий.

— Николай, — услышал Николай свой голос с экрана телевизора.

— Вы кого-то узнали?

— Да! Впереди всех ехала, на коляске…

— Как ее зовут?

— Любовь.

— Любовь Слизка! — крикнул ведущий.

В трубке Николая зазудели короткие гудки.

— Дорогие телезрители, наш телезритель Николай узнал спикера парламента! Что же там произошло?! К сожалению, наше время в эфире кончается. До встречи через неделю в передаче «Вы — репортер»!

Через полчаса вызваниваний Николай выяснил, что окно, из которого Евгением велась съемка группы депутатов, возглавляемых Любой, находится в районе метро Петровско-Разумовская.

А еще через полчаса во двор люмпен-пятиэтажек въехал нахрапистый джип. Из джипа вышел Николай, огляделся по сторонам и с удивлением обнаружил, что на скамейке под деревьями возле подъезда сидит давешний депутат. То, что это был тот самый, опознанный телезрительницей член группы «Народный депутат», подтверждала футболка с надписью «Питсбургс пингвинс». Правда, он больше походил на местного синяка, чем на слугу народа.

«Спился на госслужбе», — поставил диагноз Николай и сказал:

— Здрасьте.

Бомж с достоинством поклонился головой.

Николай некоторое время молча рассматривал опухшую ссадину под глазом депутата.

— Три года в Москве бомжую, — небрежно бросил бродяга, чтобы завязать разговор. — Где только ночевать не приходилось.

— Вам вроде всем жилье крутое выделяли? — удивился Николай.

— Крутое! — с обидой возмутился бомж. — Да в таких халупах свинья жить не станет! Нет, я лучше у земляков у Казанского лишний раз перекантуюсь, или здесь, чем с этими психами в халупе, которую нам выделили.

— Чего, все что ли психи?

— Ну, не все, так через одного, — сплюнул бомж.

— Да-а, — сокрушенно протянул Николай, — вот и добейся от народа порядка, если у депутатов бардак.

— Это точно! — согласился бомж.

— Ничего, что я на «ты»? — спохватился Николай.

— А чего меня на «вы»? — согласился бомж. — Чего я — митрополит что ли? Я мужик простой, деревенский.

— Из аграриев? — уточнил Николай.

— Ну!

— Телевизор сейчас смотрел?

— Не-а. Раньше смотрел, а теперь бросил. Надоело! Каждый день одно и то же: президент — правительство, президент — правительство.

— Жаль, что не смотрел, — расстроился Николай.

— А чего показывали-то?

— Как депутатов отметелили.

— Прямо по телевизору показали?! — поразился бомж. — Вот это бы я, пожалуй, глянул…

— Ладно, не видел, и черт с ним. Ты мне вот что скажи: девушка на инвалидной коляске впереди вас всех ехала. Люба ее зовут.

— Ехала, — согласился бомж.

— Где она? Откуда взялась?

— Да вон с того балкона вывалилась, — бомж задрал голову, указывая на темное окно квартиры на третьем этаже. — Да как посыпались за ней уроды-то эти. О-ой!

— Депутаты в смысле?

— Да кто их знает, кто они там есть? На вид — чистые мутанты.

— А что они в этой квартире делали? — Николай с сомнением оглядел червивую пятиэтажку.

— А-а! — поднял указательный палец бомж. — Там Русина бордель держит.

— Ясно, — Николай ухмыльнулся. — Девочки?

— И девочки, и мальчики, и кто хошь глухонемой на любой извращенный вкус.

— А почему Люба там оказалась? — недоуменно спросил Николай.

— Да видно с депутатом каким зашла.

— Похоже. И куда, куда вы вчера ночью шли? Где — Люба?

— Пошли — туда. А куда дошли — не знаю. Я на Дмитровке назад повернул. Травма заныла, — бомж осторожно потрогал лицо. — Нет, думаю, далеко мне не дойти. Вернусь к землякам, отлежусь маленько.

Николай поднялся на третий этаж и толкнул запертую дверь. Затем приложил, примеряясь, подошву ботинка к замочной скважине, и через мгновение с удовольствием вышиб челюсть замка из косяка. Косяк натужно выматерился и замолк, будучи в шоке. Николай вошел в прихожую, разглядел выключатель и включил прогорклый свет, дававший больше тени, чем яркости. В стене, в том месте, где полагалось быть стенному шкафу-кладовке, зиял пролом в соседнюю, так же пустую квартиру.

Картина была ясна. Люба встретилась с президентом. После чего была на общественных началах включена в комиссию по нравственности. И пришла с депутатами по жалобе соседей, недовольных притоном в жилом доме. Часть депутатов тут же, забыв о регламенте, стала лично обследовать и прощупывать девочек на предмет нравственности. Другая, меньшая группа, под руководством Любы, этому воспротивилась. Завязалась драка. Под натиском вызванной Русиной охраны из числа патрульно-постовой службы полиции общественной безопасности, произошла стычка между исполнительной и законодательной ветвями власти, после чего депутаты отступили с травмами различной степени тяжести. Да, все именно так и было. Но как она все это успела за один день провернуть! Лихая девка!

Николай еще раз заглянул в пролом шкафа и покинул помещение. Стенной шкаф облегченно вздохнул. Ему очень хотелось побыть одному и, вновь и вновь возбуждая в памяти события вчерашней ночи, понять, что же с ним, шкафом-кладовкой, случилось.

Кладовка в изнеможении пошевелила дверцей. Дверцу ломило. Сколько лет стенной шкаф тяготился своей девственностью! Сколько раз к гипсовой, заклеенной слоями обоев перегородке, разделявшей мужскую и женскую квартиры, приближались инвалиды. Девушки тихо прижимались ухом к тонкой стенке, чтобы услышать, что творится на мужской половине. А инвалиды-мужчины, все, даже глухонемые, замирали в прихожей у раскрытых дверец кладовки, вслушиваясь в вожделенные звуки женской темницы. Иногда узники по обе стороны кладовки, наоборот, принимались громко перекрикиваться, гомонить, хохотать и предлагать себя друг другу.

Для девушек, выбиравших себе невидимых партнеров за стеной, это был акт самоуважения. Она сама — сама — выбирает мужчину. И гордо отказывает тому, кто ей противен через стенку. Часто кладовке казалось, что вот-вот и толпы по обе стороны разнесут тонкую перегородку фанеры, гипса и обоев. Но этого не происходило. И шкаф стал думать, что виной тому — он. Он так нехорош, неприятен внешне, что ни один мужчина не желает проломить его внутренний мир, даже чувствуя призывный запах женщины. Конечно, дело было не в шкафе. Но он этого не знал. Как обитатели квартир Русины не знали, что вовсе не уродливы, и так же ценны и нужны миру, как те, что имеют крепкие руки и ноги. Увы, параличные девочки-подростки не сомневались, что дворовая пьянчужка занимает более высокое положение, чем они, потому, что ее ноги ходят, не шаркая коленями, а руки не изгибаются в кистях. В своем интернате для инвалидов девочки узнали, что все остальные — здоровые дети, живут по одному или двое с целой кучей персонала: мамой, папой, бабушками и дедушками. И лишь их, калек, мамы и папы выбросили на помойку в полиэтиленовых пакетах. Девочки уверились: они, Катя и Юля, а так же все остальные косоглазые, горбатые, колченогие, с волчьей пастью, с двумя пальцами на руках или вовсе безрукие — плохие от рождения. Ведь хороших детей никто не выбросит в мусорный контейнер. И никто никогда не полюбит их, уродок, как никто не сошьет платья из старой ветоши. А они обязаны падать на спину, заискивая и прося пощады у каждого здорового. Никогда, ни при каких обстоятельствах, Катя и Юля не обращались за помощью: кто же будет защищать их, ненужных миру? Милиция что ли? Это было бы так же нелепо, как если бы милицейскую охрану вдруг выставили возле мусорницы. Ведь мусорный бак, в котором нашли Катю, не имеет никакой ценности. Наоборот, все его стороной обходят и швыряют отходы за версту, лишь бы не приближаться к вонючему ржавому ящику.