– А те фотографии, что ты мне присылал? Они поддельные?

– Абсолютно все, – признается он. – Меня заставляет это делать Хэллоуин. Я в долгу перед ним за то, что он спасал меня от милых проделок Меркуцио, и еще за то, что он меня не стер, когда имел такую возможность. Такое у нас было соглашение.

Мое холодное молчание заставляет его просить прощения.

– Ты вовсе не принуждала меня просить прощения, я сам так решил.

– Просто тебе хотелось убрать флажок сожаления.

– Я все еще полон сожаления. Хотя в то время подобное решение было оправдано.

– Ты все еще с ним разговариваешь? – спрашиваю я.

– Нет, мы не разговаривали с ним уже несколько лет. Если честно, я понятия не имею, что с ним происходило все это время, и я не знаю, почему он это делает. Возможно, на него просто нашло затмение. Когда человек живет совсем один, происходят неожиданные вещи.

– Значит так, ты предавал меня, чтобы он мог сохранять свою независимость, – бросаю я. – И какими бы соображениями ты ни руководствовался при этом, вред, тобой нанесенный, очень велик.

– Я готов на все, чтобы загладить вину, – обещает он. – Что мне следует делать?

– Бери на себя управление коптером, – говорю я, не скрывая раздражения, вскакиваю с кресла и несусь в задний салон.

У меня в голове полный сумбур, но одно я знаю наверняка. Не важно, чего хочет Хэллоуин, я все равно нанесу ему визит. Он должен держать ответ перед Вашти, он должен ответить перед Маласи, но самое главное – он должен все объяснить мне.

Я иду к девочкам, которые возбужденно обсуждают имя для нашей милой маленькой беременной обезьянки, но их оживленная дискуссия прерывается, как только появляюсь я.

– С Мутаззом все в порядке? – спрашивают они.

Я не знаю, поэтому говорю, что как раз туда направляюсь. Я иду в изолятор.

Мой шестнадцатилетний племянник лежит на одеялах, весь в поту, глаза закрыты, а рот открыт.

– У него бред, – сообщает мне Исаак, от горя его лицо испещрили морщинки. – Он то приходит в себя, то снова впадает в беспамятство. Лучше бы он уснул.

Мутазз что-то неразборчиво бормочет на незнакомом мне языке. Я опускаюсь на колени, он слегка приоткрывает невидящие глаза. Я беру Исаака за руку.

– Это действительно то, что ты думаешь? – спрашиваю я.

– Хуже, – говорит он.

– Что может быть хуже Черной напасти?

– Как лечить Черную напасть, я знаю, – отвечает он. – А как лечить это – нет. Мне не приходилось с таким сталкиваться.

– Что-нибудь должно помочь, – заверяю я, хотя в глубине души вовсе в это не верю. Во мне говорит не разум, а надежда.

Мутазз повторяет те же слова снова, его мускулатура напрягается, пальцы вцепляются в одеяло.

– Это арабский?

– Арамейский, – отвечает Исаак. – Я учил его арамейскому.

– И что он говорит?

Исаак не смотрит мне в глаза. Он смотрит на сына и качает головой, словно этим может спасти его. По щеке скатывается одинокая слезинка и падает на одеяло.

– Это Конец Света, – наконец говорит он.

Я всегда подозревал, что однажды это закончится.

Можно спрятаться в норе на годы, но невозможно вечно не подпускать к себе мир. Вечность – слишком большой срок.

Прощай, американское одиночество. Здравствуй, Пандора.

Он знает, что я к нему лечу. Он набрался наглости и позвонил мне, когда обнаружил меня над Восточным побережьем. Ага, теперь ты хочешь поговорить? Ничего, подождешь, пока я не приземлюсь.

Снаружи льет ливень, а значит, приземлиться сложнее, чем обычно.

– Дождь открывает перочинные ножики, – мог бы сказать мой дед.

Я все ближе к Хэллоуину, у меня в животе словно поселились его любимые бабочки-монархи, пожиратели яда. Я заливаю их потрясающим шардоне из Мюнхена, которое получила в качестве награды за поимку обезьяны. Не следовало бы летать в нетрезвом состоянии, но ничего страшного не случится: всякий раз, как я сбиваюсь с курса, Маласи его исправляет, он ведет корабль невидимой рукой.

– Да брось ты переживать, – советует мне Маласи, когда я снова наливаю себе вина. – Ты что, хочешь заспиртовать себя?

– Это ты мне, Маласи?

– А что, ты все еще со мной не разговариваешь?

Я отвечаю ему тем, что не отвечаю вовсе. Действительно, как прекрасно, что у меня есть он и Хэллоуин, на них я могу срывать зло. Это неплохая возможность отвлечься от переживаний за детей Исаака.

Я уже пролетела бухту, подо мной тянется десятое шоссе, я лечу вдоль него на запад, в сторону единственного лучика закатного солнца, который не закрыли грозовые тучи. Мне непросто снова оказаться здесь. Не так, конечно, как вернуться в Сан-Паулу, но все равно для меня это город-призрак, пародия на процветающее (к тому же нереальное) общество, где я ходила в школу. Я легко могу путешествовать почти по всему свету, взирать на разрушение и заброшенность без особого огорчения, но когда я вижу те места, что дороги мне с детства, мне становится плохо, тревожно, меня начинает тошнить. От дурноты алкоголь не помогает, зато снимает тревогу.

Дебрингем расположен в самом центре национального заповедника Манести. Город окружен пятьюстами тысячами акров нетронутой природы, но сейчас я вижу, что часть ее испорчена – повсюду обгоревшие и срубленные деревья. Значит, здесь был пожар. Восемнадцать лет тому назад этого здесь не было.

Пока я с грустью вспоминаю наши походы на природу, состязания в том, кто соберет больше сосновых шишек, попытки забраться на пятидесятифутовую пихту, я замечаю, что и часть города сгорела тоже. Среди утраченных зданий кафе «У Твена», куда мы заваливались всей гурьбой после уроков. В этом кафе Хэл раскрыл мне свое сердце, тогда нам было по шестнадцать. Мы держались за руки через стол и слушали музыку, которую могут воспринимать только разочарованные влюбленные. Мы долго говорили о Симоне. Потом пошли играть в кегли, а еще позже вломились в пустой дом, чтобы провести там ночь. Так что «У Твена» связано с нежными воспоминаниями, и мне грустно видеть, что оно сожжено до основания. Я напоминаю себе, что это вовсе не то место, а всего лишь прототип кафе, знакомого нам по ГВР. Удивительно, как иллюзия может стать ближе, чем сама реальность.

Я пытаюсь убедить себя, что нужно сказать ему про ту ночь, что мы провели вместе. Я всегда считала, что если он сможет это вспомнить, в наших отношениях многое изменится. С другой стороны, вполне вероятно, что он помнит эту ночь. В таком случае это значит, что для него это не имеет никакого значения. Из-за этого я столько лет молчу: я боюсь узнать правду.