Снорри Сохач, отец Эрика, вообще не помнил месяца своего рождения. Да и насчет года был не уверен. Сохач никогда не строил планы дальше урожая. Он дважды совершал паломничество к Ясеню Проткнутого, не пытаясь даже предположить, чем займется по возвращении: пахать будет и сеять или греться на печи в объятиях ласковой жены, потому что вьюга и снег.

За три года в стенах Университета Эрик понял, что очень немногие люди задумываются о скоротечной молодости, пожаре увядания и мгновении старости. Не говоря уже об окончательном уходе из Мидгарда. Эрик прочел множество свитков, и ни в одном не отыскалось и крупицы сожаления о прожитых в праздности днях. Летописцы, которым сам Проткнутый велел придерживаться точности формулировок, умудрялись, где только можно и где нельзя, выводить красивыми вензельками нечто вроде «во времена правления короля Ольгерда Великодушного», или «в погожий день второй седмицы первых холодов», или «когда у моста возле южных ворот видали последнего бобра с тремя хвостами и перепились кузнецы в заведении Янека Пол-языка». Уж если летописцам позволено плевать на свои обязанности, что говорить о бондах, живущих лишь днем сегодняшним?!

Год за три… Свистун побери, почему?! Чем Эрик заслужил столь куций отрезок на мериле всеобщего времени? Слишком мало, слишком! Позавчера он был ребенком, вчера впервые сбрил бороду, сегодня запросто разжует подкову, а завтра седина укроет его виски. Слишком быстро, слишком!

И не надо рассказывать, что долг платежом красен, что раз Проткнутый великодушно одарил, то нужно сполна вознаградить его щедрость. Эрику вбивали эту заповедь каждый день, каждое утро и перед сном три года подряд. Отдай. Верни. Должен. Раб. Излишек. Учись во благо Университета. Служи хозяину как самому себе.

Кусай, лизоблюд, стальные прутья. Травись ядами. Сметай языком крошки со стола!

Ах, как гадко Эрику, как нехорошо. Внутренности норовят выплеснуться на холодный пол, в рот словно песка насыпали, в глазах – осколки стекла, не иначе.

Надо же, ясень битвы и раздаватель колец, дорога китов и вьюга мечей… Кое-кто вчера перебрал хмельного. И не стыдно, Эрик? Ведь ты почти рыцарь, Свистун тебе в печенку!

Он окончательно проснулся. Голова звенела наковальней под молотом. А все почему? Пить не умеет. Не научился. Хоть и тренировался в объятиях вльв. В конце концов мастеру Трюггу надоело чуть ли не ежедневно лицезреть запухшую морду студиозуса и он подал прошение на инициацию Эрика. Мол, хватит жрать кашу за счет Университета. Пусть искупит вину перед наставниками – расплатится за нежелание учиться «науке языка и губ». Мастер Рихард Заглот прошение поддержал, сообщив Деканату, что сей отрок в специальность введен по самое не хочу, дальнейшие старания бессмысленны.

Ректор лично инициировал Эрика, на прощание разрешив поцеловать свою сухонькую лапку. Старик не боялся лизоблюдов…

Утро – самое отвратительное время суток.

Вчера граф говорил что-то о большом сборе. Вспомнить точнее не получалось, уж очень нездоровилось. Эрик перчаткой коснулся небритой щеки. Он редко снимал перчатки. В них трапезничал, мылся, ими же ласкал упругие груди вльв. Здоровался тоже не снимая перчаток. Впрочем, желающих коснуться его руки находилось немного. И тем удивительнее, что в их число попала графиня.

Мария Вентарнайская, так ее звали. У нее были длинные каштановые волосы, спадающие двумя толстыми косами до колен. Ее личико вдохновляло всех прикормленных трубадуров, осевших на графских землях. Даже известный женоненавистник каноник Ги д’Юссайн возвеличил ее в Прекрасные Дамы, себя определив в верные рыцари. У Марии было все, что отличает знатную прелестницу от милой пастушки: происхождение, нежная красота и равный брак. При желании она могла бы участвовать в инквизиторском походе и управлять десятком гардов в праве опекуна или даже регента. Обладая столь заманчивой внешностью, она запросто возглавила бы восстание против собственного мужа.

Но граф – истинный воин! – к жене относился прохладно, как и предписывали пергаменты отцов-инквизиторов, во множестве распространяемые среди молодежи, сочетавшейся браком. Если граф и говорил жене добрые слова, то через силу, словно скупердяй, отдающий мытарю последнюю монету. Де Вентад называл Марию «человеком прялки» и «бурей в доме», «препятствием к исполнению обязанностей» и «ненасытным животным, исчадием грешного лона». Но даже Эрик, человек новый в замке, заметил, что граф без ума от жены, что он восхищается ею, а вот Мария… н-да…

Во время попойки она без устали подмигивала лизоблюду, проводя язычком по губам. И потому утром, столкнувшись в узком коридоре с хозяйкой, молодой человек не смог скрыть смущения. Он изрядно покраснел, когда Мария Вентарнайская впилась в его плечи своими крохотными пальчиками. Пристально вглядываясь в пунцовое лицо Эрика, она затараторила о том, что он просто обязан присутствовать на сегодняшнем увеселении, она лично желает видеть его подле себя, он такой приятный, такой замечательный, он, наверное, выносливый очень и обходительный с девушками…

Эрик пообещал графине почтить своим вниманием праздник.

* * *

Причуда графа развеселила даже непрошибаемых матрон, привыкших только жрать и рожать. А случилось вот что: графу стало интересно, что произойдет, если свести самку песчаного дракона и самца прибрежной гидры. А коли есть вопрос, нужен ответ. Тем более что самец плещется во рву, а купить дракона можно у любого бродячего цирка. Граф поступил благороднее: в ближайшем постоялом дворе отобрал у подвыпившего дрессировщика разгоряченную течкой дракониху – просто приказал слугам ее увести. А потом в припадке благости подарил ограбленному пьянчуге двухлетнего единорога-призрака, продав которого, можно было купить пято́к песчаников. Самку доставили в замок, после чего немедленно уведомили всех соседей графа о грядущем эксперименте.

В погожий денек на Грисия Козоспасца в гостях у де Вентада собралось много народу. Юные и не очень девицы томно обмахивались веерами и хихикали в ожидании зрелища. Кавалеры лениво щелкали тыквенные семечки и рассказывали похабные анекдоты. Полдень, жара, хочется пить. И воды хочется родниковой, и чего покрепче, хмельного. Десяток звересловов, выплетая языками сеть усмиряющих заклинаний, выгнали гидру изо рва, окружавшего замок, и привели в центр двора.

О, это был прекрасный зверь, в холке высотой примерно в полтора человеческих роста. Двенадцать когтистых лап гидры легонько царапали булыжный камень. Дай зверю волю, и он протолкнет мощное тело сквозь грунт, к подземной реке. Конечности служат чудовищу не только лопатами, но и ластами. Гидра – превосходный пловец, способный надолго задержать дыхание под водой. Гидры запросто переплывают моря. Двенадцать хвостов – по числу лап – хлестали бока, покрытые толстым слоем жира и поглаживали отвратительную заостренную морду. Сочилась слизь из многочисленных глаз, свирепо поглядывающих вокруг из-под костяных наростов. Самец! Красавчик!

О похотливости гидр слагают саги. Из паховой слизи чудовищ делают мужское снадобье. Щепотка порошка из толченых резцов пробуждает такое сладострастие у монашек и старух, что страшно сказать. Говорят, самцы-гидры неразборчивы в связях, могут покрыть и корову, и осла, и вообще все, что шевелится, источает запахи и подает хоть какие-то признаки жизни. Так что полосатая самка песчаника, задравшая кверху зад, очень даже пришлась по нраву монстру.