— Да, — сказала Ингильвар.

— Что тебе может быть ясно? — Повар пошевелил морщинами на лбу. — Разве такой дурочке может быть что-то ясно? За таким гладким лобиком плавают не мысли, а жиденький супчик из рыбьих косточек…

— Мой господин, — взмолилась Ингильвар, — я об одном прошу: указывайте мне — это делать, то делать, и я все выполню, а думать или умничать ни за что не стану, пусть хоть тут меня режут!

— Наконец-то толковые речи! — одобрил повар. — На том и остановимся.

И Ингильвар осталась работать на кухне. Она чистила овощи и срезала мясо с костей, мыла котлы и даже точила ножи, хотя это занятие и считалось для женщины предосудительным. Спала она в маленькой комнате для прислуги, подруг среди поварих не завела, поварятами помыкать не решалась, исполняла любое поручение и молчала, молчала…

Она не понимала, отчего здесь ее все так упорно считают глупой.

Раньше она слыхала о себе попеременно то хорошее, то дурное. Иногда люди говорили, что такая некрасивая девушка обязана быть умненькой, иначе ей и жить-то на свете незачем. А другие люди утверждали, что нет в Ингильвар ровным счетом никаких достоинств, и поджимали губы, отказываясь объясняться подробнее.

Но на кухне замка общее мнение стало единодушным.

Дурочка.

Однажды — это случилось на третью неделю службы — Ингильвар не выдержала и спросила старшего повара:

— Простите меня, мой господин, но растолкуйте вы мне, бестолковой: почему никто не признает за мной ни капельки ума?

Старший повар долго глядел на нее, жевал бескровными губами, листал свою поваренную книгу, словно выискивал на ее страницах подходящий ответ. Наконец он вздохнул, искренне сожалея о своей бедной собеседнице.

— Несчастное дитя, ты и вправду желала бы это знать?

Ингильвар кивнула, боясь сказать лишнее.

— Давно ли ты смотрелась в зеркало?

Она опять кивнула. Очень давно. С тех самых пор, как покинула свое лесное озеро.

— Да, — уронил повар. — Что ж. Ты и впрямь заслуживаешь ответа, коль скоро так глупа, что даже не подозреваешь правды. Я принесу тебе зеркало. Посмотри на себя и ответь: может ли женщина с такой наружностью быть хоть сколько-нибудь умной.

— Не надо, — прошептала Ингильвар. — Я все поняла.

Но повар уже вышел и скоро возвратился с небольшим зеркальцем в медной оправе.

— Позаимствовал у младшей поварихи, — пояснил он почти дружеским тоном и заговорщически подмигнул Ингильвар. — Только не вздумай разболтать ей! Она мне не простит! Она страшно ревнива по части зеркал.

Ингильвар зажмурилась, когда он сунул зеркало ей под нос, втайне надеясь, что старший повар не заметит этого и ей не придется опять столкнуться лицом к лицу с собственным отражением.

Но старший повар, разумеется, все это видел.

— Эй, не жульничать! Открывай глаза да смотри! — приказал он.

Ничего не поделаешь, Ингильвар открыла глаза…

Она не узнала ту, что глядела на нее с блестящей полированной поверхности. Куда подевались уныло скошенные глаза, где серые, как пакля, волосы? Круглое лицо, испуганные темные, медовые глаза, пухлые губы, сейчас закушенные и оттого будто налитые подступающим плачем… Но как такое может быть?

— Я не верю, — сказала Ингильвар, отдавая повару зеркало. — Вы посмеялись надо мной. Чей это портрет?

— Это твой портрет, дуреха. Я же говорил, что ты нечеловечески глупа. Даже козы умнее тебя!

— Дайте еще раз взглянуть, — попросила она. И принялась корчить себе рожи. Красавица в зеркале охотно повторяла все гримасы, и в конце концов Ингильвар вынуждена была признать: повар прав, женщина с такой внешностью вряд ли может оказаться хоть сколько-нибудь умна.

— Стало быть, я — красотка и дурочка, — вздохнула Ингильвар.

Она обратила на повара глаза и вдруг засияла.

Он отшатнулся, глядя на нее с подозрением.

— Что тебе?

— Не знаю… — Она засмеялась и, поддавшись порыву, обхватила его за шею. — Спасибо вам!

— Пусти! — Он высвободился, забрал зеркало и выбежал из кухни, ворча себе под нос.

Скоро Ингильвар пристрастилась разглядывать себя в зеркалах, блестящих стеклах, в ведрах с водой, в полированных каменных панелях, которые украшали парадные залы замка.

Обмана не было: Ингильвар как будто сбросила уродливую оболочку и превратилась в прехорошенькую юную женщину, явно созданную лишь для одного-единственного — для любви.

Девушка не сомневалась: все это проделки Морана Джурича.

Моран был далеко не так прост, и не в его диковинных речах тут дело, а в том, как он держался. Не сами его мысли, но их склад, тот порядок, в котором они следовали одна за другой, — вот что удивило Ингильвар при той встрече.

Моран превратил дурнушку в красавицу и наверняка успел забыть об этом. Бросил походя драгоценный дар и ушел, не позаботившись узнать о том, как этот дар был использован.

Спустя недолгое время Ингильвар ожидало еще одно открытие, на сей раз неприятное.

Случилось это рано утром, когда она, вскочив с постели, бросилась перемывать посуду, оставшуюся с вечера. Накануне она слишком устала, чтобы закончить работу, и потому решила лучше лечь спать, а потом подняться на час раньше обычного.

Старший повар явился, когда она уже дочищала последнюю медную миску, и вдруг напустился на нее с криком:

— Кто ты такая? Что здесь делаешь?

Ингильвар не на шутку струхнула.

— Я… работаю, — пробормотала она. — Не выгоняйте меня, господин! Я уже закончила.

— Убирайся, — сказал старший повар, гневно топая ногой. — Убирайся! Я не нанимал тебя. И никогда не найму. Не надейся. Если ты и сделала что-то полезное по доброй воле, это еще означает, что ты принята. Никогда в жизни я не позволю женщине с такой внешностью прикасаться к пище для защитника замка.

Ингильвар с плачем выбежала вон.

Забившись в свою комнатушку, она вытащила обломок зеркальца, который нашла в замке и теперь бережно хранила под матрасом.

Из осколка на нее смотрела прежняя Ингильвар. Серенькая, бесцветная, вместо носа — блямба, вместо глаз — две невыплаканные слезинки. А она-то надеялась, что избавилась навсегда от этой образины!

Ей стало холодно. Она обхватила себя руками без всякой надежды согреться. Зубы ее клацали. Все кончено. Красоты больше нет, старший повар приказал ей убираться. Пусть лучше дурочкой считают, чем уродкой. Дурочку хотя бы терпели.

Нужно теперь собираться и уходить, пока ее не выставили с позором. Она заставила себя одеться. Обычно она появлялась на людях в том самом платье, в котором пришла наниматься. Это была удобная одежда: длинная, просторная, с широкими рукавами до локтя. Ее можно было носить как плащ и как обычное платье, если перетянуть его в талии поясом.