Они увидели его на подходах к деревне, возле старого колодца.

Сумерки нависли над землей, как будто женщина склонилась над погруженным в дремоту любовником и что-то высматривает в любимом лице — быть может, примету слабости или болезни, а быть может — образ давно забытого ребенка, которым тот был много лет назад.

Колодец — старый сруб: крупные бревна, покрытые толстым слоем темно-зеленого мха — давно был брошен; сейчас деревня отодвинулась почти на полет стрелы, и там, очевидно, существовали другие колодцы, более удобные. Хорошей воды здесь много — одно из богатств здешнего края.

Рядом с колодцем бродило косматое существо — ростом выше человека на две головы и шире в плечах самого плечистого великана. Его руки свисали почти до самой земли, а глаза горели маленькими красными огоньками, особенно хорошо заметными в сумерках.

При виде преследователей тролль присел и тихо зарычал одним горлом; затем выхватил два кривых меча и приготовился отбиваться.

Он держался так, чтобы сруб колодца прикрывал его правый бок: очевидно, был ранен. Но даже и раненый, тролль оставался смертельно опасным противником, и Лутвинне держал это в уме.

Другое дело — Гэрхем; этот набросился на тролля с радостной готовностью вступить в схватку и одолеть врага.

Тролль оскалил зубы, когда понял настроение молодого солдата.

На мгновение Лутвинне и тролль встретились глазами: один опытный боец — с другим опытным бойцом. За это мгновение они успели понять друг друга так, словно прожили бок о бок целую жизнь.

«Я убью твоего человека», — обещал тролль.

«Не смей», — приказал Лутвинне.

«Ты же видишь, его не остановить. Я сумею охладить его горячую голову».

«Не вздумай, иначе я убью тебя».

«Ты и так убьешь меня…» — подумал тролль, а Лутвинне подумал в ответ: «Не обязательно…»

Секунда полной откровенности прошла, закончилась; Гэрхем нанес троллю удар под мышку, и клинок застрял в каменном троллином сердце. С громким радостным криком Гэрхем отскочил в сторону, чтобы черная кровь не залила его, а тролль ухмыльнулся и закашлялся, а потом выплюнул большой комок густой влаги.

— Подойди, — услышал Гэрхем.

Лутвинне закрыл глаза. Ему не следовало доводить себя до такой смертельной усталости. Ему не нужно было на такое долгое время оставаться без Ингильвар.

Гэрхем небрежно сказал, толкнув умирающего тролля ногой:

— Что тебе надо?

— Подойди…

— Я здесь. Что тебе надо, тварь? — переспросил Гэрхем.

— Ты служишь Лутвинне, а он многого не говорит тебе, потому что не во всем доверяет людям, — прохрипел тролль. Он снова закашлялся, собирая мертвую кровь в новый комок, чтобы избавиться от нее, хотя смысла в этом уже не было. — Слушай, солдат, запоминай. Живет в мире такой Мастер, Джурич Моран, самый сильный из всех.

— Мастера — это легенда, — проговорил Гэрхем. — Никто никогда не видел Мастера.

— Кое-кто видел, определенно… — сказал тролль. — Я бы не советовал тебе быть таким самоуверенным, мальчик. Мастера существуют, и Джурич Моран — самый сильный из них.

— Ага, — сказал Гэрхем таким дву- и даже многосмысленным тоном, что его восклицание можно было истолковать как угодно.

Умирающий не обратил никакого внимания на это словечко. Оно сейчас не имело смысла.

— Спроси любовницу Лутвинне, знает ли она Морана, — сипел он. — Увидишь, она смутится. Она знает его.

— А ты-то откуда с ним знаком, с этим Мораном? — не выдержал Гэрхем.

Лутвинне открыл глаза и крикнул:

— Он умер?

— Сейчас, — крикнул Гэрхем в ответ. И проговорил, обращаясь к умирающему: — Быстрее! Времени нет.

— Я Морану родня. Он тоже из троллей… хоть и Мастер… Дары Морана опасны, они разрывают ткань бытия, они все портят и уничтожают всех, кто ими пользуется. Моран чересчур смел, он не признает ограничений. Его боятся даже тролли, но только не люди… Спроси, непременно спроси об этом любовницу Лутвинне, она с ним встречалась, с Мораном, она его подруга. У нее есть тайна. Она — не та, за кого себя выдает.

— Кто же она такая?

— Я подслушал ее разговоры с Мораном. Потом, когда она общалась с ним мысленно… Мысли можно увидеть, знаешь? Впрочем, откуда — ты же человек. — Губы тролля скривились. Синие губы, а на нижней — бородавка. — Слушай, человек, слушай. Она — уродка, простая крестьянка, похожая на жабу. Она отвела нам глаза… потому что Моран сделал для нее волшебное платье. Слышишь? Ты запоминаешь?

— Это как-то странно… как будто в книге, — произнес Гэрхем. И снова крикнул, посылая голос к Лутвинне: — Он уже почти мертв!

— Не добивай его, — отозвался Лутвинне. — Если он не умер, не добивай…

— Добить? — повторил Гэрхем, сам не зная, к кому в точности он обращается.

— Добей, — подтвердил тролль и закрыл глаза. — Только запомни: любовница Лутвинне носит волшебное платье, которое всех вас заставляет видеть в ней красавицу…

Гэрхем наклонился над поверженным врагом и быстрым движением перерезал ему горло.

* * *

Гэрхем совсем другими глазами стал смотреть на возлюбленную Лутвинне. Прежде она представлялась ему недосягаемой и прекрасной, под стать своему господину: женщина с медовыми глазами, изливающими свет и тепло. Но после ядовитых признаний тролля все переменилось.

Лутвинне въехал в ворота замка, и женщина бросилась к нему навстречу, а все смотрели, как она бежит, раскинув руки, и как волосы развеваются у нее за спиной, и как мелькают из-под подола ее маленькие ножки в шнурованных сапожках. Эти тонкие кожаные шнурочки — они каждый сапожок превращали в подобие кокетливого корсета…

Лутвинне наклонился в седле, поцеловал свою любовницу. Она остановилась, неловко запрокинув голову. Счастье встречи сделало Ингильвар еще прекраснее, когда она обхватила руками Лутвинне за шею и прижалась щекой к его плечу.

А Гэрхем смотрел на них холодными глазами, ревниво и с некоей тайной мыслью.

Рано утром, когда Лутвинне еще спал в своих покоях, Ингильвар ходила по стене замка, приветливо здороваясь с часовыми. Она давала им отхлебнуть пива из кувшина и совала в руки пирожки: все это, пользуясь своей давней дружбой со старшим поваром, она утащила загодя из кухни. И они улыбались ей в ответ — вовсе не ради пива и пирожков, но ради прекрасного утра и сияющих глаз красивой, влюбленной женщины.

Она не всех помнила по именам, но даже и для тех, кто оставался для нее безымянным, находила ласковое слово и веселую улыбку. Она смеялась любой глупости, была бы та сказана от сердечной доброты. И солдаты целовали ее в щеку, как сестру, или брали за руку, словно желали познакомиться и завязать роман, или гладили по плечу, как старшую по возрасту компаньонку, или по волосам, словно она была ребенком, о котором они давно мечтали.