И вот тут мне становится по-настоящему страшно. Майлз, побагровев лицом, вскакивает на ноги и кричит:

— Какого черта ты на меня наезжаешь, ты должна быть на моей стороне!

Он стоит и сверкает глазами, а потом начинает пятиться. Опускается на диван, вздыхает, приглаживает большой ладонью волосы. Мы с Бет медленно, как раскрывающиеся на рассвете бутоны, расслабляемся. Тут до меня доходит, что я крепко держусь за край коктейльного столика, чтобы опрокинуть его, если дело обернется худо.

В комнате опять наступает долгая тишина. И вот Майлз добавляет — на этот раз еще тише:

— И еще врачи подозревают, что поврежден глаз. Пока обследуют…

К горлу подступает страшная дурнота. Рядом калачиком съежилась Бет, точно какой-нибудь маленький, готовый к защите зверек. И тут меня точно морозом пробрало: неожиданно вспомнился случай, которому я в свое время не придал значения. Несколько недель назад мы сидели в одном баре. Пили пиво, болтали, Майлз потянулся к бутылке, как вдруг я заметил на манжете его рукава кровь. Тогда он как-то отрешенно сказал, что поцарапался часами. Мне показалось, вопрос ему неприятен, и я не стал допытываться. Мы продолжили разговор, посплетничали, поговорили о будущем, о регби, но он так и не оттаял: говорил отстраненно и все смотрел куда-то вдаль прищуренным строгим взглядом.

Майлз встает, звучно опускает на столик бокал и объявляет, что ему надо прогуляться. Бет только и успевает открыть рот, а его уже и след простыл. Внизу хлопает входная дверь.

Мы переглядываемся.

— Вот так дела.

— Не хочу быть здесь, когда он вернется, — говорит Бет. — Лучше переночую где-нибудь в другом месте.

— Ты что, боишься его?

Она смеется:

— Нет-нет. Мне Майлза упрекнуть не в чем. Просто иногда на него находит…

— Никогда за ним такого не замечал. Ему, конечно, напора не занимать, но… — Я пожимаю плечами. — Наверное, перенервничал.

— Ищешь оправдание.

Я внимательно смотрю Бет в лицо.

— Ты к нему несправедлива.

— Я-то? — Она отчаянно мотает головой. — Ну, не знаю. Бедный Майлз.

— Мне все-таки кажется, ему будет легче, если ты останешься. Правда.

Бет задумчиво кивает.

— Может, ты и прав.

В прихожей мы целуемся на прощание и лишь потом открываем дверь. Встречаемся взглядами и с улыбкой думаем об одном и том же. Если не соблюдать осторожность, Майлз заметит с улицы. Так и чудится, будто он стоит в едкой дымке уличного фонаря по ту сторону дороги и ждет меня с железным прутом в руке…

Но все обошлось.

Надеюсь, у Бет тоже.

Несколько дней спустя мы играем с Майлзом в сквош, старательно избегая любого упоминания о Германии, пейнтболе и вспышках психоза. В конце концов каким-то непостижимым образом я заговариваю о Бет. С ним! Не знаю, что на меня нашло.

Мы здорово играем, хотя Майлз, как обычно, впереди на много очков.

— Старомодная забава, — говорит он, отирая пот со лба. — Хотя мне нравится.

Потом мы идем в кафетерий и уплетаем сладкие пирожки с апельсиновым соком.

— Чем будешь заниматься в выходные? — спрашивает мой приятель.

— Завален работой, — говорю я с набитым ртом. — На пару дней закроюсь в своей берлоге и буду жить как отшельник: грызть сухари и упорно трудиться. Не успеваю в срок. — Отхлебываю из стаканчика. — А ты со своей пташкой?

(Найдите сами мне оправдание.)

Майлз пожимает плечами.

— Хотим просто побыть вдвоем, посидеть где-нибудь. Может, выберемся за город. Лондон кого хочешь… Да и Бет простыла. Бедная девочка, ей было совсем плохо.

— Да, я слышал. Надеюсь, сейчас лучше?

— Лучше уже не будет.

— Это как понимать?

— Не знаю, как тебе объяснить. — Майлз облокачивается на стол, вытягивает перед собой руки и, поигрывая стаканчиком от сока, продолжает: — Я только теперь начал понимать, что Бет не нормальная девушка. Мне, конечно, это нравится. В ней есть какая-то… загадочность, что ли. — Он ухмыляется. — Сумасшедшинка. С ней не соскучишься. Но временами… Бывает, я не могу разобрать, что у нее на уме. Как она вообще мыслит. Понимаешь?

— А тебе не кажется, что это проблема всех парней? Невозможно понять свою вторую половину.

— Любой человек — загадка, — соглашается Майлз. — Гораздо проще отстраниться и делать вид, что тебя это не касается. А с Бет особенно… Знаешь, мы с ней как небо и земля. Может, и нет большой беды в том, что мы друг друга не понимаем, наоборот — всегда какая-то тайна, какой-то секрет. Лежит кто-то с тобой рядом, а ты и понятия не имеешь, чего от него ожидать. Только я-то о другом. Временами мне кажется, Бет чего-то не договаривает. Ты не подумай, я ей доверяю — на все сто, только… Девчонки ведь сами любят рассказывать о своих чувствах, и… ну ты понимаешь. А она нет.

Я осторожно киваю.

— Может, со временем все наладится. Вы же не так давно вместе. Месяцев семь?

Майлз то ли не слышит, то ли не обращает внимания на мои слова.

— А иногда мне кажется, будто она разыгрывает спектакль. Притворяется ради меня, пытается угодить, а у самой внутри пустота.

— А в постели? — нагло выдаю я.

Майлз слюняво ухмыляется.

— О да, — говорит он. — В постели, на полу, под столом, в ванной. В ванне, на стиральной машине (на быстром отжиме было что-то особенное — я думал, она всю улицу перебудит), на крыше, в машине, на капоте… — У меня отваливается челюсть. Майлз протягивает руку и любезно ее захлопывает. — Здесь без проблем. — Он хмурится. — Хотя иногда не могу отделаться от ощущения, словно она просто играет, старается для меня. Понимаешь?

Понимаю.

— Тогда тебе не о чем волноваться. С такими спектаклями я бы вообще ни о чем не беспокоился.

— Да, так-то оно так, — говорит Майлз. — Я делаю все, что любят девчонки: дарю цветы, делаю неожиданные подарки, устраиваю загадочные отъезды и уик-энды в роскошных отелях. Помню, в июне погода не задалась: целыми днями дождь лил. Так я взял билеты на Капри. Нам приносили ужин на пляж, и мы ели при лунном свете. И все равно мне кажется… будто Бет знает об удовольствиях все, но понятия не имеет, что такое счастье. — Майлз устремляет на меня лучезарные голубые глаза, точно стараясь прочесть ответ на моем лице.

Я качаю головой и отвожу взгляд. Немного поразмыслив, говорю:

— По большому счету в этом нет ничего плохого.

Он умолкает, стараясь подавить вздох — такой крошечный вздох в таком крупном теле — какой страшный гротеск! И как же все-таки противно себя чувствуешь, жалея человека, которого ты же и ударил по самому больному. Есть в этом что-то от сокрушений палача над бездыханным трупом — вдвойне грешно.