— Конечно, ты тоже ничего не смог бы поделать.

— Берне и двое лакеев сторожат дверь в прихожую. Она заперта, монсеньор.

Этьен не мог сдержать улыбку, представив себе обоих «гостей» запертыми в прихожей. Оставалось надеяться, что они не пытались открыть дверь.

Спустя пять минут он был уже одет, Дейзи продолжала мирно спать в его постели. Заснули они довольно поздно, и, если бы его внутреннее ощущение времени не напомнило ему, что пора вставать для утренней прогулки верхом, он тоже мог бы еще спать. Интересно, а сколько Луи простоял бы у кровати в почтительном молчании?

Когда он оделся, Луи ожидал его с дымящейся чашечкой крепчайшего кофе. На несколько секунд он задержался у окна, чтобы выпить кофе. Движение по речной глади было в это утро довольно оживленным; солнце щедро заливало все вокруг весенним золотом, молодая листва на деревьях еще имела ранний, сероватозеленый оттенок. Ну что ж, он любил и был любим, начинающийся День сиял свежестью и чистотой, мир был полон ожиданий и надежд.

— Проводи меня, Луи. После такого кофе я могу встретиться и с этим засранцемепископом, и даже со святошейтещей.

Подойдя к запертой двери, Этьен отмел извинения Бернса и поблагодарил его и двух лакеев за то, что они не допустили нежелательного вторжения в его личные апартаменты. После этого в хорошо смазанном замке повернули ключ и «гостям» было объявлено о его прибытии.

— Мы разбудили вас. — Теща бросила неодобрительный взгляд на его домашний наряд — рубашка с короткими рукавами, брюки и сафьяновые шлепанцы на ногах. Ее слова прозвучали как официальная констатация факта, а отнюдь не как извинение.

— Да, это действительно так. Чем могу быть полезен? — голос герцога прозвучал довольно мягко и беззаботно. Ни парижский архиепископ, ни мать Изабель ни в малейшей степени не пугали его. Ему не было свойственно ни ханжество, ни скольконибудь выраженная религиозность; по его личному мнению, во Франции церковь несколько вышла за рамки приличествующей ей духовной сферы, а это относилось и к правительству, и к обществу. Впрочем, церковные ограничения мало заботили его.

Не успел он переступить порог комнаты, как архиепископ проговорил твердым и угрожающим тоном, словно выговаривал священнослужителю низшего ранга или воспроизводил заранее заученный текст:

— Церковь не может примириться с разводом.

У него явно прибавилось храбрости по сравнению с прошлым вечером, весело подумал Этьен, вспоминая тогдашнее постное бледное лицо архиепископа. Несомненно, благодаря твердой позиции его непреклонной тещи.

— Мне известно мнение церкви по этому вопросу, — вежливо ответил Этьен и направился к креслу неподалеку от обоих Монтеньи, которые испепеляли его взглядами, словно живые воплощения Божьей кары, только что доставленные с небес. — Тем не менее, французское законодательство предусматривает соответствующую процедуру. Надеюсь, что вы не для того поднялись в столь ранний час, чтобы обсудить со мной светские и религиозные нормы в этой сфере. Я совсем не…

— В роду Монтеньи никогда не было разводов, — перебила его мать Изабель. Она сидела, строго выпрямившись, ее голос отличался той же холодной четкостью, что и у ее дочери. Хотя она овдовела уже почти десять лет назад, но попрежнему продолжала ханжески носить траурночерный капор, скромно отделанный шнуром, черное платье единственным украшением которого служила бриллиантовая брошь, черные лайковые перчатки, с симметричной точностью уложенные на коленях.

— В семействе де Век тоже, — ответил герцог. Он восседал в кресле напротив, достаточно большом, чтобы разместиться в нем с комфортом. В руке он держал чашечку кофе; камердинер Луи стоял позади него по стойке «смирно», словно швейцарский гвардеец. — До этого случая — вкрадчиво добавил он.

— Мы не можем этого допустить.

Непоколебимая церковная догма, надменно попирающая элементарные права личности при посредстве французских законов, — для последнего десятилетия девятнадцатого века это выглядело слишком явным анахронизмом. И к тому же сильно раздражало. Если отвлечься от высоких материй, сидевший перед ним архиепископ был маленьким, как все Монтеньи, и Этьена так и подмывало спросить: и ты собираешься остановить меня? Однако вместо этого он вежливо заметил:

— К счастью или нет, это уже в зависимости от вашей точки зрения, но у вас нет возможности влиять на мою жизнь. Я — герцог де Век.

— Мы можем остановить вас через суд. — Голос архиепископа звучал неправдоподобно решительно, размышлял Этьен. Интересно, мать Изабель угрожала ему или пообещала щедрое пожертвование?

— Вы можете только попытаться остановить меня через суд, — взгляд Этьена вдруг стало отстраненным и далеким.

— Бурже не сможет вам помочь, — проговорила мать Изабель со столь знакомым презрением — в ушах Этьена эхом отдавался голос жены. — Он всего лишь крестьянин.

— У барьера в суде Лэтэв увидит, что обстоятельства рождения Бурже не имеют особого значения. — Этьен скрестил ноги, вручил пустую чашку Луи и откинулся на спинку кресла. — Еще будут… советы… или Берне может проводить вас?

Его вежливость имела свои пределы, как и смысл бесед с Монтеньи, к тому же в постели его ожидала прекрасная женщина, и это, пожалуй, в наибольшей степени вынуждало его сократить столь ранний утренний визит.

— Значит, вы не собираетесь проявить благоразумие? — со зловещей надменностью поинтересовался архиепископ.

— Я проявляю благоразумие, причем впервые за свою жизнь. Свой долг перед семьей за последние двадцать лет я выполнил уже тысячу раз. — Герцог понизил голос и очень медленно, с расстановкой, добавил, чтобы ни у кого не возникало сомнений в его намерениях: — Мое будущее принадлежит мне.

— Дети еще не достигли совершеннолетия.

Архиепископ говорил, словно испанский инквизитор в камере пыток, настолько в его словах сквозила уверенность, что они будут восприняты с почтительным вниманием.

От ленивой позы Этьена не осталось и следа: он выпрямился в кресле, его глаза сверкнули гневом, а пальцы добела стиснули подлокотники кресла.

— Если вы тронете их, Монтеньи, — низкий голос герцога дрожал от ярости, — то ваше сердце мне подадут на блюде под соусом.

— Вы угрожаете мне? — лицо архиепископа снова приняло мучнистый оттенок, как и накануне вечером.

— Да. — Глаза герцога сверкали изумрудным огнем.

— Вы… не можете угрожать мне, — заикаясь, проговорил архиепископ. Легкий толчок в бок со стороны графини поддержал в нем быстро улетучивающуюся храбрость. — Закон требует учреждения опеки… до тех пор, пока дети не достигнут возраста двадцати одного года.

— Закону, черт подери, лучше держаться подальше от моих детей, Монтеньи. Это и обещание, и угроза, и смертная клятва. Надеюсь, я выразился достаточно ясно? Беатрис, вы собираетесь подтолкнуть своего племянника к прежевременной смерти? — заметил он, увидев, как рука его снова пришла в движение. — Если вы желаете добра, лучше вспомните, как он неважно стреляет — отрывисто продолжал он, — никто не смеет трогать моих детей. Ни вы, ни Изабель, которая утратила интерес к ним с момента рождения. И менее всего суд, который продается и покупается по цене хорошей скаковой лошади. — Герцог резко поднялся, встреча была окончена — Берне проводит вас к выходу; и больше, — голос его был обманчиво спокоен, — не возвращайтесь.