– А вы не вручили мне то, что я хочу за нее получить.

– Могу выписать чек немедленно.

– Мне не нужен чек.

– Что же вам нужно?

– Не что, а кто.

– Ваша дочь не у меня, если речь о ней.

– Вы сами признались, что знаете о моей дочери. Хорошо. Это сэкономит нам обоим массу времени.

– Да, я знаком с вашей дочерью. Несчастная девушка.

– Думаете, вы вправе об этом судить?

– Если она сама рассказывает мне о своей несчастной жизни, думаю, да.

– Зачем моей дочери рассказывать вам о своей несчастной жизни? Кто вы ей?

– Друг ее друга. Но вам и без меня это известно. Вы видели нас вместе.

– Я видел вас вместе в тот вечер, когда Беатрис убежала из дома. Странно, что Грейтан Хаусом был с вами, а не с ней. Кем он вам приходится, хотел бы я знать?

Струлович доволен, что сдержался и не добавил: «Любовником?»

Д’Антон и без того догадывается, что он имеет в виду.

– Я не обязан обсуждать с вами природу нашей дружбы.

– А я не обязан отдавать вам картину, которую вы просите.

Меньше всего на свете д’Антону хотелось бы, чтобы Струлович входил к нему в дом, разглядывал его сокровища, оценивал, чего он стоит и какую жизнь ведет. Однако перед его мысленным взором встает несчастный Барнаби, и так уже проявляющий признаки нетерпеливой ревности, потому что д’Антон тайно переправил Грейтана вместе с его девкой в Венецию, но так и не сделал ничего для самого Барнаби – даже в отношении потерянного кольца, о котором Плюри может спросить в любую минуту. На полотне своей души д’Антон рисует заманчивую картину: он подкрадывается к Барнаби сзади, осторожно закрывает ему глаза руками и подводит к стене, где висит «Первый урок любви». Тебе. Тебе, чтобы ты мог порадовать Плюри – я ведь хочу, чтобы вы с ней были счастливы. Но, разумеется, подтекст у подарка другой: «Это тебе от меня».

Д’Антон любит принимать благодарность, каков бы ни был ее источник, однако благодарность Барнаби – дело особое.

– Входите, раз уж иначе нельзя, – говорит он Струловичу.

Прихожей в доме нет: они сразу же попадают в гостиную, все стены которой, начиная от уровня глаз и до самого потолка, завешены портретными миниатюрами. Акварель на слоновой кости, веленевой бумаге, фарфоре, масло на эмали и меди, крышки от табакерок в золотых филигранных рамках. Ни Рона Китая[64], ни Леона Коссофа[65], отмечает про себя Струлович. Впрочем, он ограничивается лишь беглым взглядом.

Сесть д’Антон Струловичу не предлагает.

– Не могу совершить сделку на предложенных вами условиях, – произносит он. – Не в моей власти обменять вашу дочь на картину.

– Хотите сказать, ее здесь нет?

– Ничего подобного я не говорил. Но вы правы: ее здесь нет и никогда не было. Вряд ли ей понравилось бы в моем доме.

Струлович отдает себе отчет, что д’Антон хочет подвергнуть сомнению вкус его дочери, однако, оглядевшись по сторонам, вынужден согласиться.

– Нет, – говорит он, – совсем не понравилось бы. Но если в вашем доме ее нет, то где же она?

– Даже если бы я знал, с чего бы мне вам сообщать?

Струлович постукивает пальцем по письму, которое все еще держит в руке, словно повестку в суд.

– Думаете, мне настолько нужна эта картина? – спрашивает д’Антон.

– Ну, кому-то она определенно нужна, если, конечно, вы не хотели просто надо мной подшутить.

– Да, вы правы: кому-то нужна.

– Грейтану Хаусому, насколько я понимаю. В знак любви к моей дочери. Вряд ли можно ожидать, что в подобных обстоятельствах я легко расстанусь с картиной.

– Если я скажу, что вы ошибаетесь и подарок этот предназначен совсем другому лицу, вы назовете свою цену?

«Не стоит ли упомянуть, что я готов пересмотреть свое отношение к его галерее?» – спрашивает себя д’Антон, но тут же решает, что не стоит.

– Цена прежняя – моя дочь.

– В таком случае она слишком высока. Я не могу предать одного друга, чтобы доставить удовольствие другому.

– Смотрите на это не как на предательство друга, а как на помощь отцу.

– Среди отцов не меньше негодяев, чем среди прочих людей. Ваша дочь была несчастна, пока не встретила моего друга. С моей стороны было бы неправильно вмешиваться, даже если бы я обладал достаточным влиянием на Грейтана. В любом случае я бы не стал уговаривать его вернуться и принять ваше варварское предложение.

– Вернуться? Значит, они уехали?

– Беатрис достаточно взрослая, чтобы решать за себя.

– Сейчас – да.

– То есть?

– То есть она не была достаточно взрослой, когда ваш друг с ней замутил.

– Я не понимаю, что должно означать это «замутил».

– Так я вас просвещу. У меня есть доказательства, что Грейтан Хаусом спал с моей дочерью, когда ей было пятнадцать. То, что это уголовное преступление, объяснять излишне. Однако вы, возможно, не задумывались, что тех, кто сознательно потворствовал Хаусому, можно привлечь к суду за соучастие. Советую теперь задуматься. В любом случае я хочу, чтобы моя дочь вернулась, а ваш друг вместе с ней. Мои дальнейшие действия во многом будут зависеть от вашей готовности к сотрудничеству.

Струлович испытывает немыслимое удовлетворение, когда д’Антону приходится сесть, хотя ни один стул в комнате не выглядит для этого пригодным.

* * *

– По-моему, он блефует, – объявила Плюрабель.

– Можно выяснить, сколько было Беатрис, когда Грейтан…

Д’Антон решил не заканчивать фразы. О некоторых предметах он предпочитал не думать, даже когда они касались близких ему людей.

– Блефует не насчет возраста, – нетерпеливо ответила Плюри, – а насчет того, что собирается сделать.

– С Грейтаном?

– Со всеми нами.

– Мы не в ответе за то, что произошло. Откуда нам было знать, сколько лет Беатрис и чем занимается с ней Грейтан?

– Я знала.

– Знала, сколько ей лет?

– Я не спрашивала Беатрис о возрасте и вряд ли стала бы вмешиваться, даже если бы выяснила правду. Свой первый роман с женатым мужчиной я завела, когда мне было двенадцать.