Ограбление великое, но без жертв. И то слава Богу.

Государь доволен Богданом, ловко исполнившим его волю. Объявляет ему свою милость:

— Быть тебе посаженым отцом на свадьбе сына моего Федора с Ириной Годуновой. Позвал бы посаженым отцом или дружкой на свою свадьбу, но уже объявил дружками со своей стороны князя Василия Шуйского, со стороны невесты Марии Нагой — Бориса Годунова. А посаженым отцом — сына своего Федора.

— Благодарю за честь, — склонил голову Богдан.

Хотя, если рассудить, какая это честь? Быть на свадьбе самого царя у руки его, вот это честь, но у сестры Бориса — скорее унижение.

Остается, однако, одно: упрятать глубоко обиду и делать все так, будто и впрямь польщен милостью. Подошел день царской свадьбы. Грозный не просил благословения на венчание с девятой женой у митрополита, а велел ему венчать столь торжественно, словно первый раз царь идет под венец. Он, помазанник Божий на Русской земле и, стало быть, отвечает сам перед Богом за свои грехи. Патриарх не посмел перечить, отстаивая чистоту христианского нрава. Не хотел, понятное дело, быть облаченным в медвежью шкуру и затравленным собаками, как совсем недавно расправился Иван Васильевич с новгородским архиепископом.

Даже первая свадьба юного царя Ивана с Анастасией Захарьиной не была столь пышной и торжественной. Вышедших после венчания в Успенском соборе молодых встречали толпы москвичей, битком набившихся в Кремль. Под ноги были расстелены персидские ковры до самого до Царского крыльца. Неисчислимо цветов, в которых даже путаются ноги, а на головы молодоженов горстями сыплются отборная пшеница, веянный овес и просо. Церковный хор и хор Чудова монастыря поет «Многие лета» во все свои иерихонские глотки, но ликующее многоголосье заглушает громогласную величальную.

За что любили простолюдины Грозного, понять трудно. При нем жизнь их не стала лучше. При нем на долю Руси выпало поистине неисчислимо страшных испытаний, однако, царю все прощалось. Необъяснимо, но народ горячо любил самодержца: он понимал это и принимал любовь к себе с достоинством, даже с гордостью. Вот и сейчас идет самодержец в одежде, шитой золотом и жемчугом, величаво, вроде бы даже не замечая, что творится вокруг, лишь иногда поглядывая с нежностью на идущую рядом молодую царицу, с пылающим от непривычного почета лицом, отчего это изумительной ладности лицо буквально завораживало прелестной красотой.

Внимательный взгляд, однако, мог вполне разглядеть в глазах юной царицы не только смущение, но и скрытую тоску от предчувствия не безмятежного будущего: царь стар и хвор, к тому же избалован донельзя, отдалил от себя уже восемь жен, не окажется ли и она в монастыре, когда стареющий страстолюбец натешится юной красотой? Подневольно, что ни говори, пошла под венец, не смея отказать царевым сватам, ибо знала: отказ приведет к печальному исходу не только для нее, но и для всей родни.

Но вряд ли кому приходило в голову вникать в истинные чувства юной царицы, великолепной лицом и изумительным станом. Все любовались ею, бросали ей под ноги цветы, обсыпали зерном, чтобы нарожала она как можно больше детей.

Покоряло москвичей и то, как смущена царственная красавица столь великим вниманием.

Отпировав установленное вековой обрядностью и даже сверх того, сразу же принялись готовиться к следующей свадьбе — царевича Федора и Ирины Годуновой. Не до посольств, не до переговоров царю и его приближенным, хотя Баторий как раз в это время уже подступал к Полоцку, ловко зайдя к нему с подбрюшья. Обо всем забыли в Кремле, кроме того, как угодить царю, готовя свадьбу его младшего сына. Даже Богдан, получивший от тайного дьяка весьма тревожные сведения, не осмелился говорить о них царю-батюшке. Не понял бы тот попытки приостановить торжество посаженым отцом.

Дня за три до свадьбы Борис приехал в гости к Богдану. Снизошел. Пока готовилось угощение и накрывался стол, они вели уединенную беседу. Она шла не совсем ладно. Годунов взял сразу же покровительственный тон, а Бельский не принял его.

— Дьяк Тайного сыска слишком много о себе думает, — говорил Годунов. — Тебе надобно убрать его. Заменить своим. Он едва не подвел меня под пыточную. Хорошо, что я сообразил переложить вину на немцев. Если не уберешь его, вполне можем оказаться на вертеле, как Бомелей.

— Я не царь, чтобы по своей воле менять дьяков. Тем более — тайных. Тебе самому стоит действовать осторожней и продуманней. Не я, не сносить бы тебе головы. Тайный дьяк мне откровенно указал на тебя. Будто бы Бомелей твою волю исполнял.

— Ошибся он. С Бомелеем я не якшался. И все равно, зачем тебе было о нем говорить царю? Смолчал бы.

— Подставлять свою голову взамен твоей? Ты наследил, а мне ответ держать? Я к такому не готов. Да и уговора такого не было. И потом, раз ты не через Бомелея подносил царю зелье, не Бомелей готовил его, чего тебе тревожиться. А вот что меня тревожит. Тайный дьяк, думаю, знал все, знает и о нашей уговоренности. Если не точно, то догадывается. Рассудил я так оттого, что именно дьяк надоумил меня на Бомелея все свалить. Похоже, он его сам и предупредил о грозе над ним, посоветовав бежать из Москвы. Вот из этого мы с тобой должны исходить и действовать куда как осторожней. И еще я бы хотел, чтобы ты не говорил со мной тоном повелителя.

— Но я спас тебя от опалы за выкрутасы твои в Вольской земле. И еще не забывай, теперь я вошел в царскую семью. Не слуга я теперь, а член семьи.

— Все так. Только и тебе не стоит забывать, что я спас тебя от вертела. Квиты мы с тобой, действуя по тайному нашему уговору помогать друг другу в беде. Скажу тебе так, либо мы равные в делах наших условленных, либо всяк по себе. Только думаю я, печально окончится для нас наш разнотык. Для тебя же — в первую голову. Вошел ты в царскую семью долгими усилиями, а вылетишь аки пробка из бочки с сыченной брагой. Не забывай, я — оружничий. Не только Тайный сыск в моих руках, но и аптекари с лекарями тоже.

Не ждал подобного отпора Борис. Он уже считал, что схватил Бога за бороду и можно теперь подминать под себя всех и вся, ан — нет. Не по зубам Богдан. Время, видимо, еще не подошло. Оно придет. Если, конечно, не ломиться в открытую дверь. Пока стоит, если есть нужда, повременить, приостановиться у порога. Или даже отпятиться. Протянул руку Богдану.

— Извини, если ненароком высокомерил. Друзьями мы были, ими и останемся.

— Принимаю. И вот совет тебе: зельем в малых дозах не пои ни того, ни другого. Еще покойный Малюта мне сказывал: привыкнет организм к малому, устоит против большого.

— К моему зелью не привыкнут. Оно медленно разрушает тело, но неотвратимо. Когда же все привыкнут, что царь и царевич хворые, кончина их поочередная не вызовет кривотолков.

— Осторожней действуй. Я, конечно же, всячески стану оберегать тебя, но я — не царь.

За Богданом последнее слово. Надолго ли?

Услышав приближающиеся к двери шаги, они враз сменили тему. Заговорили о предстоящей свадьбе, словно ради этого и уединялись.