– Вот как! А мне вот ее муж как раз и понравился! – безапелляционно заявила Латоя.

– А как же я? – похлопал золотистыми, густыми и длинными, как у теленка, ресницами Джоэл.

– Ты? – фыркнула Латоя. После такой глубокой близости она уже не стала обращаться к нему официально. – Ты на его фоне – показной. Весь наружу: глядите, какой я красавчик! А он – загадочный!

– О, – обиделся Джоэл, – ну тогда затащи его в постель!

– И затащу!

– А давай снова пари – кто первый это сделает: я – жену или ты – мужа!

Латоя загорелась, вскочила, из-за чего ее большие упругие груди подпрыгнули:

– И что получит победитель?

– Право вить веревки из побежденного! – выпалил Джоэл.

– По рукам! – закричала Латоя.

– Я соблазню ее! – уверенно сказал он.

– Я соблазню его! – столь же уверенно сказала она.

И они скрестили пальцы, заключая новое пари, и прильнули к губам друг друга, скрепляя сделку.

Графство Нортамберленд, замок Глоум-Хилл, 1878 год

Джози открыла глаза, и улыбка тотчас же слетела на ее губы, словно ангел порхнул. Ей хотелось бежать, бросаться на шею, портить прическу, стаскивать очки… А еще хотелось смеяться, пусть глупо и без причины, но громко и весело, потому что сердце, как заведенное, выстукивало сейчас: Ричард! Ричард! Ричард!

На тумбочке у кровати – три алые розы, но в саду Грэнвиллов – она помнит! – роз нет! Неужто летал за ними?!

Подумать только – у Ричарда есть крылья! Значит, они обязательно будут летать, там, среди звезд, о которых он ей рассказывал вчера… Щеки заалели, дыхание сбилось. И чувство, что сейчас переполняло ее, – такое необыкновенное, от него сразу больно и радостно, улыбка и слезы…

Что это? Что с ней? И это сердце, как сумасшедшее, отбивает: Ричард! Ричард! Ричард! А стоит прикрыть глаза – и давешнее отражение в зеркале тут как тут. И почему она раньше не замечала, какой он привлекательный?

Джози поняла, что, если еще минуту не увидит мужа, ее хватит удар… Она протянула руку, взяла колокольчик и позвонила умываться и одеваться…

Скорее, скорее! К нему! Он ее подхватит, закружит, и они будут хохотать в унисон…

Ах, Ричард!..

Латоя высмотрела жертву. Он сидел в кресле у окна за утренней газетой. Латоя оценила его туалет: подчеркнуто опрятный, утонченно-элегантный. Ему так к лицу светлое!

Она поправила грудь, облизала губы, выпростала локон из прически. Что там говорила маман? Вот: «Хочешь покорить мужчину: меньше слов – больше ресниц! Ахай да восхищайся. Мужчины это любят. Так им проще казаться важными».

Ну что ж, тогда она будет хлопать ресницами и восхищаться.

Виляя бедрами, Латоя направилась в сторону Ричарда. Изящно склонившись, она поставила локти на деревянную напольную газетницу и, томно взмахнув ресницами, спросила елейным голоском:

– Сэр, можно узнать, что вы делаете?

Торндайк скосил на нее глаза, хмыкнул, но промолчал.

Латоя не унималась – слегка надув губки и добавив капризности в голос, она повторила:

– Ну так что?

Он вздохнул и, не глядя на нее, словно с ним говорила не леди, а тень, небрежно бросил:

– Процесс понимания, осмысления и усвоения буквального и скрытого смысла текста, выраженного в графических символах, с помощью мозга и глаз называется чтением.

Латоя захлопала ресницами еще быстрее. Ее-то мозг точно не воспринял и не понял десятой доли сказанного. Но она, однажды сев на конька, сворачивать не умела и посему во весь опор понеслась дальше.

– А с чего нужно начинать читать газету? – с придыханием спросила она.

Мистер Торндайк даже не подумал оторваться от своего занятия. Когда он ответил ей, голос его звучал ровно и холодно, а тон очень походил на тот, который выбирает опытный лектор, когда нужно объяснить азы болвану:

– Сначала газету следует развернуть. Это довольно просто. Даже цирковые обезьянки могут обучиться за пару дней.

Интуитивно Латоя понимала, что разговор пошел совсем не в том русле, как она рассчитывала, но остановиться уже не могла.

– Как любопытно! – выдохнула она. – А читать обезьянки тоже могут обучиться за два дня?

– Нет, что вы! – не без ехидства отозвался он, по-прежнему не отводя взгляда от газетных колонок. – Читать обезьянки не учатся вообще. Им это не нужно.

У Латои перехватило дыхание, да так, что из глаз едва не брызнули слезы. Так ее еще никогда не унижали, а ей достало ума понять смысл этой фразы. И, главное, не возмутишься, не затопочешь, не закричишь: «Как вам не совестно так разговаривать с леди!» Ведь все вроде бы чинно и не выходит за рамки приличий. Но как же больно, черт!

Но судьба нынче решила вовсе отказать ей в везении, потому что сзади раздался нежный голосок, проканючивший:

– Милый, я хочу кофе!

Джози прошествовала мимо Латои, словно та была неодушевленным предметом, подошла к мужу и положила ладонь ему на плечо. Ричард немедля оторвался от газеты, вскинул на жену сияющие глаза, обнял за талию, улыбнулся. И вид у него при этом был такой, будто он готов тотчас же кидаться, тащить огромную лестницу и лезть на небо за солнцем.

– Я мигом, ангел мой, – сказал он, вскакивая и целуя ей ручки.

Вежливо, словно только наконец увидел, кивнул Латое и, пробормотав: – С вашего позволения, – выскочил прочь.

Джози опустилась в кресло, еще хранившее тепло Ричарда, словно окунулась в его объятия, чуть прикрыла глаза и счастливо вздохнула. Затем, будто приходя в себя, смерила Латою, все еще пребывавшую в шоковом состоянии от своего сокрушительного поражения, надменным взглядом и проговорила с хищной улыбочкой:

– Он – мой!

Латоя взрыкнула, кляня судьбу, и бросилась вон.

Джози победно рассмеялась ей вслед.

В коридоре Латоя налетела на Джоэла. Тот выглядел довольным и, казалось, уже продумывал, какой платы потребует с нее за проигрыш. Латоя не стала отпираться, сказав просто:

– Ничего, смеется тот, кто смеется последним! Иди, она там одна!

Джоэл усмехнулся и, отсалютовав ей, едва ли не со всех ног помчался к заветной цели. Латое захотелось посмотреть, что у него выйдет. И, поскольку любопытство тут же заглушило гнев, она повернулась и на цыпочках, подобрав платье, двинулась следом.

Джози листала свой альбом. Она и сама не знала, зачем взяла его с собой. Сонма воздыхателей, которые прежде охотно марали оный своими не всегда ладными виршами, вроде не предвиделось. Но, должно быть, сентиментальность, вдруг накатившая на нее, как это нередко случалось, заставила забросить в саквояж эту книжицу.