Вместе с тем «Этюды об истерии» были в определенном смысле слова революционными не только и не столько потому, что содержали в себе целый ряд основополагающих тезисов будущего фрейдизма.

Как уже отмечалось, сам стиль или, как сейчас принято говорить, формат книги определял именно Фрейд, а не Брейер. И именно в «Этюдах об истерии» Фрейд и реализовал свою неутоленную жажду к писательской славе, создав некий новый жанр — «медицинская история». Фигура врача-писателя не была чем-то новым в мировой литературе, и многие врачи использовали в качестве сюжетов случаи из своей практики. Рассказы о душевной жизни женщины, в которые тесно вплетались ее самые интимные переживания, тоже уже были достаточно распространены в мировой литературе, и тут Фрейд вряд ли мог тягаться с Флобером или входившим в моду Цвейгом. Но в том-то и заключалась «изюминка», что Фрейд представлял все свои истории как абсолютно документальные, одновременно строя их вроде некого «медицинского детектива», в котором читатель оказывается в творческой лаборатории врача. Подлинная же тайна пациента раскрывается лишь ближе к концу, на основе исповеди, приоткрывающей те интимные стороны жизни, о которых в то время столь открыто говорить было еще не принято.

Добавьте к этому достаточно живое, в силу писательского таланта Фрейда, изложение — и мы получим главные компоненты того успеха, который впоследствии завоевали сочинения Фрейда у широкого читателя и что в значительной степени способствовало быстрой популяризации его теории.

Не случайно «Этюды об истерии» были весьма скептически встречены прочитавшими их специалистами по психиатрии и неврологии, но получили едва ли не восторженную оценку венского литературоведа профессора Альфреда фон Бергера. Не исключено, что фон Бергер написал эту рецензию по личной просьбе Фрейда, но когда он пишет, что «Этюды…» «пронизаны бессознательной и ненамеренно созданной красотой», «античной поэтической психологией» и т. д., это звучит вполне искренне. То, что от книги, заявленной как «научная», сильно отдавало беллетристикой, не только не смущало фон Бергера, но и, напротив, всячески им приветствовалось.

«Ученый, пустившийся в плавание по океану человеческой души, не может претендовать на холодную и трезвую объективность суждений, как бы он к этому ни стремился», — писал фон Бергер, расхваливая «Этюды…». При этом фон Бергер первым обратил внимание, что предлагаемая Фрейдом теория вполне может быть использована при анализе литературных произведений, с тем чтобы объяснить скрытые психологические мотивы литературных героев. Таким образом, фон Бергер, сам того не сознавая, стал, по сути дела, первооткрывателем «литературного» психоанализа.

Но, разумеется, расчет Фрейда строился на том, что читатель его историй — как любой читатель художественной литературы — начнет примерять проблемы своих героев на себя, копаться в собственной интимной жизни и в итоге признает справедливость основного посыла книги.

В сущности, почти все последующие книги Фрейда повторяли затем судьбу «Этюдов об истерии». Встречая скептическое, а подчас и откровенно враждебное отношение со стороны специалистов, они пользовались успехом у гуманитарной интеллигенции, находившей в проблемах пациентов Фрейда отголосок своих собственных проблем и их объяснение и использовавшей затем идеи Фрейда в различных областях творчества.

* * *

Еще не отойдя от работы над «Этюдами…», Фрейд оказывается буквально одержим новой грандиозной идеей: создать в духе позитивистов вроде фон Брюкке и Гельмгольца «подлинно научную психологию», которая свяжет ясными и четкими законами мотивы и поведение человека с работой клеток его мозга. 25 мая 1893 года, будучи уже весь во власти этой идеи, Фрейд пишет Флиссу: «Фактически удовлетворительная общая концепция психоневротических расстройств невозможна, если не связать их с четкими посылками относительно нормальных психических процессов. Последние недели я посвящаю этой работе каждую свободную минуту. С одиннадцати до двух ночи я провожу время в фантазиях, постоянно истолковывая свои мысли, следуя смутным проблескам озарения и останавливаясь, лишь когда оказываюсь в очередном тупике».

Окончательно новая теория выстроилась у Фрейда к осени, и он с присущим ему пафосом, искренне считая, что речь идет об историческом моменте, пишет 25 октября Флиссу: «На прошлой неделе, работая ночью и дойдя до состояния, близкого к легкому помешательству, в котором мой мозг функционирует лучше всего, я вдруг почувствовал, что преграды раздвинулись, завесы упали, и ясно различил все детали неврозов и понял состояние сознания. Всё встало на свои места, все шестеренки пришли в зацепление, и показалось, что передо мною как будто машина, которая четко и самостоятельно функционировала. Три системы нейронов, „свободное“ и „связанное“ состояния, первичные и вторичные процессы, основная тенденция нервной системы к достижению компромиссов, два биологических закона — внимания и защиты, понятия о качестве, реальности, мысли, торможение, вызванное сексуальными причинами, и, наконец, факторы, от которых зависит вся сознательная и бессознательная жизнь, — всё это пришло к своей взаимосвязи и еще продолжает обретать связность. Естественно, я вне себя от радости!»

Понятно, что это письмо написано не для Флисса, а для истории. Фрейд явно чувствует себя в нем Ньютоном, Коперником, Менделеевым и Дарвином вместе взятыми. Надо заметить, что и сегодня построенная Фрейдом теория выглядит весьма интересно. Фрейд предлагал выделить три группы нейронов: нейроны восприятия, нейроны памяти и нейроны сознания. Внутри нейронной системы выделяется группа нейронов, взаимодействие между которыми образует человеческое «Я». Эффект удовольствия, желания, сновидения — всё это объяснялось Фрейдом как процесс различного взаимодействия между нейронами, переходом их в возбужденное состояние, высвобождением энергии при переходе от возбуждения к состоянию покоя и т. д.

В этой теории были интересные идеи, но ей не хватало главного — проверки практикой, доказательной базы, а без этого она не могла считаться научной. Фрейд вновь близко подошел к фундаментальным открытиям, но так и не довел начатое до конца и ничего не сумел доказать. В результате его работа «Набросок научной психологии», датируемая обычно 1895 годом, имеет сегодня чисто историческое значение. Примерно четверть века спустя Фрейд вернется к этим идеям, но, разумеется, в значительно измененном виде.

Оценивая значение этой работы Фрейда, Роже Дадун справедливо замечает, что «…в „Наброске научной психологии“ удаляющийся поезд с названием „Биология“ и приближающийся поезд „Психология“ встретились на большой скорости, их контуры на мгновение слились, и само положение Фрейда представляется несколько неопределенным и запутанным…».

Макс Шур выражает сходную точку зрения: по его мнению, Фрейд в тот период «еще колебался между намерением сформулировать свои гипотезы в рамках нейрофизиологии и крепнущим пониманием, что ему надлежит развивать свои идеи исключительно в рамках психологии».

Между тем, если бы Фрейд и в самом деле сумел совершить прорыв в области «научной психологии», это и в самом деле стало бы подлинной революцией в науке, чем-то вроде «теории общего поля», которой, как известно, бредил Эйнштейн. Оставленный Фрейдом пробел не заполнен до сих пор, и именно с ним связаны многие претензии критиков психоанализа как «лженауки». «Сущность отношения между психическими и биологическими сторонами бессознательного осталась одним из белых пятен в теории психоанализа. Эта теория основана на гипотезе принципиального единства человеческой личности, которая мыслится как нерасторжимое психофизиологическое целое. На этом положении мы строим наши попытки объяснить, каким образом фантазмы — неосознаваемые представления — могут воздействовать на наиболее элементарные физиологические функции. Некоторые из важнейших понятий психоанализа — либидо, аффект, влечение — являются, впрочем, пограничными и располагаются на стыке этих областей. Однако деление на области остается нечетким, поскольку сами эти понятия сохраняют умозрительный характер и не получили строго научного обоснования. Одним из следствий такого положения является то, что механизм психотерапевтического воздействия в значительной степени еще недоступен нашему пониманию, и пробел этот становится всё более очевидным. Так, мы наблюдаем сегодня появление множества психотерапевтических методов, которые сулят положительные результаты, не давая для них — и не без причины — строгих теоретических обоснований»[99], — справедливо замечает Леон Шерток.