С собой забирали самый минимум документов. Все архивы сносили в здание префектуры – даже я помогал. Вроде бы за архивами должен был прибыть специальный транспорт, но не прибыл. И тогда их решили сжечь, прямо в здании. И случайно ли, нарочно ли, но сожгли вместе с бумагами всю префектуру. Это было новое здание райкома партии, его только успели достроить перед самым концом советской власти. Красивое, в стиле, я бы сказал, хай-тек – из стекла и серого бетона. Партийцы не успели насладиться работой в новых кабинетах. Потом здание занимали носившие разные имена районные администрации. Последней была ичкерийская префектура. А 17 декабря дом горел. Горел вместе с ичкерийским флагом – зеленое поле, внизу одна красная полоса, обрамленная двумя белыми полосами. Флаг не удосужились или не успели снять, он сгорел вместе со зданием. Но хотя бы не был поруган – его не снимали и не втаптывали в грязь победители. Огонь не перекидывался на другие дома, и префектуру никто не тушил. Она горела, горела и выгорела, спокойно и одиноко. Мы ушли в этом запахе дыма, который носился по улицам вместе с клочками горелой бумаги. Когда пожар почти закончился, внезапно подул ветер и развеял пепел сожженных архивов, врываясь в остов здания через окна, стекла в которых лопнули от жара и осыпались. А потом пошел тяжелый и мокрый снег, и все было кончено.

Следующий день в Шали не было вообще никакой власти. 18 декабря стало днем анархии и свободы. И население почему-то не вымерло в одночасье, пережило этот сиротский день совершенно спокойно. Правда, не было никаких карнавалов, а только сдавленное глухое ожидание.

19 декабря в село официально въехала новая администрация. Встреча состоялась на границе села, на Герменчукском мосту, там, где сливаются две речушки – Джалка и Басс. Новых руководителей вышли встречать те самые старейшины из непонятного совета старейшин. Наверное, принесли хлеб-соль, или, по-нашему, чепелкаш и тъо-берам. И просто жители тоже пришли. Некоторые были настроены к российским ставленникам весьма критично. Их упрекали в том, что они возвращаются на броне российских танков – но никаких танков не было и в помине. Никаких федеральных войск – это было условие новой администрации, которое они поставили русским, – только отряд ОМОН, укомплектованный чеченцами. И, сказать по правде, эта администрация была не такой уж новой: вернулись прежние руководители, покинувшие Чечню после 1996 года.

Никто не стрелял, ничего не взрывалось. Администрация, проведя короткую встречу с населением на Герменчукском мосту, въехала в центр. Осмотрела пепелище префектуры и заняла другое здание – сохранившийся в большей целости старый дом, в котором при Советах располагался райисполком. Их ждали пустые разграбленные кабинеты, но они не смутились, стали обустраиваться. Над исполкомом повесили триколор. Скоро началась раздача гуманитарной помощи, составление списков для выдачи пособий и пенсий.

И только через несколько дней в Шали зашли федералы. Без боев, без «зачисток». Генерал Трошев ввел небольшое количество военных, сформировал комендатуру, поставил блокпосты. И с основными силами двинулся дальше, в горы.

Шали было взято, «замирено», и федералы не отвлекали на село свои части: бои шли в Грозном и на веденском направлении. Равнинная Чечня практически вся уже контролировалась российской властью.

Мы поддерживали связь со штабом Масхадова. Хотя и не знали точно, где он находится: то ли Масхадов был в Грозном, откуда и руководил боями, то ли в Ведено. После доклада о нашей передислокации на птицефабрику, во избежание жертв среди мирного населения, мы получили сдержанные упреки в неточном следовании приказам ГКО и распоряжение ожидать дальнейших директив. Для разговоров по радиостанции мы выезжали куда подальше, чтобы наше местоположение не было запеленговано. Раз в неделю к нам пробирался связной ГКО.

Машины мы спрятали в одном из корпусов птицефабрики, над которым сохранилась крытая шифером крыша. Тщательно соблюдали световую и шумовую маскировку.

Взятой с собой провизии хватило ненадолго. Но мы наладили снабжение из города. Я знал неотмеченную на картах дорогу, простую глиняную колею, которая вела от полей с захоронениями птичьего помета к окраине Шали. Мы посылали пару мужчин из нашего войска на старой «копейке», и они возвращались с купленными на Шалинском рынке продуктами и водой в канистрах. Деньги у нас были: кое-какую казну мы вывезли из Шали. Казной распоряжался начальник отряда, я не назову его имени, так как он еще, может быть, жив.

Бойцы переодевались в штатское и пробирались в село, навестить семьи и помыться, отдохнуть в человеческих условиях. Некоторые не возвращались. Наш отряд таял изо дня в день.

Главной бедой был холод.

Зима в Чечне, конечно, не такая суровая, как в Сибири или в степях Казахстана, но и не настолько мягкая, чтобы жить в холодных продуваемых со всех сторон развалинах. Костры мы жгли только днем, очень осторожно, убедившись, что в небе нет самолетов и вертолетов, и дым не может быть виден издалека. Ночью кутались в ватники и одеяла, дрожали в спальных мешках. Несколько человек заболели воспалением легких: мы отправили их по домам. Все кашляли и чихали. Разогревались приседаниями. И водкой. Водку пили почти все. Только некоторые отказывались, оставаясь верными обетам. Пили водку, но молились исправно, пять раз в день всем отрядом совершали намаз.

Делать было все равно больше нечего.

Еще одной проблемой были санитарные удобства. То есть туалет. Первые дни все испражнялись и мочились где ни попадя, оттого в лагере стояла ужасная вонь. И наш начальник распорядился устроить отхожее место. По обычаю место испражнения следовало определить на улице, подальше от собственно лагеря в крытом корпусе. Но начальник покачал головой: нет, будете сидеть, как орлы, а вас федералы с воздуха заметят и перещелкают. Нашли место невдалеке, тоже под крышей, и вырыли ямы.

Российские военные к птицефабрике не выдвигались. Они поставили блокпосты на главных дорогах в Шали и этим удовлетворились.

Но в небе каждый день пролетали на низкой высоте самолеты, барражировали вертолеты, высматривая любое движение внизу. В это время мы прятались в корпусах, боясь шелохнуться. Нам пока везло, с воздуха нас не замечали.

Только однажды российский вертолет завис над фабрикой и сделал выстрел ПТУРС. Не думаю, что летчики что-то заметили. Скорее, пальнули так, для острастки. Одна ракета вырыла воронку в земле, другая пробила крышу и разметала наш лагерный сортир. Куски кала вместе с землей и щебенкой разлетелись во все стороны, облепили стены.

Хвала Аллаху, в отхожем месте никого не было.

Зато снова стало нестерпимо вонять.

Бойцы мрачно шутили: русские выполняют приказ своего начальства – мочить в сортирах.

Мы с Артуром стали дружны. Часами разговаривали обо всем на свете. Это было почти как в детстве, когда тебе никогда не бывает скучно, если твой лучший друг рядом.

Я рассказывал Дениеву про свое детство, про школу, про девчонок, в которых влюблялся, про жизнь в России, про возвращение и службу в правоохранительных органах Ичкерии, со всеми нашими бедами и несправедливостями.