Фиксирующие ремни оказались довольно тугими, поэтому, пока их затягивали, у меня возникло ощущение подготовки к некоему наказанию. Или к казни. Я заискивающе улыбнулся двум аспирантам, привязывавшим меня к довольно серьезному сложносоставному устройству. Они ответили мне тем же – а потом продолжили затягивать вокруг моей кисти тяжелую перчатку.

– Мы еще ни на ком, кроме себя, не пробовали, – сообщил один из аспирантов.

– Но это должно быть безопасно, – заверил второй.

Нас ждал довольно хитрый эксперимент. Камера следила за моим взглядом, направленным на стоящий передо мной стол. Смотреть мне предлагалось на апельсин, лежащий в произвольном месте. Компьютер должен был понять, куда я смотрю, запустить робота, переместить с его помощью мою руку, привязанную к нему, и сомкнуть на апельсине пальцы, запустив движение перчатки. Потом я должен был перевести взгляд на стоящую в случайном месте миску, а робот подносил к ней мою руку и разжимал перчатку, заставляя пальцы выпустить апельсин. Что могло пойти не так?

Для начала мое плечо вполне могло вырвать из сустава. Именно эта идея беспокоила меня, пока я гадал, длиннее у моих помощников руки или нет. Мне обещали, что робота в таком случае тут же выключат, но один из аспирантов все же внес необходимые корректировки в компьютерную программу. Вопреки всему, после примерно дюжины попыток, занявших с час времени, все начало работать идеально. По крайней мере апельсин оказался в миске. Победителями себя в тот момент чувствовали абсолютно все, но я еще чувствовал, как болит рука.

Несмотря на травму, я хотел провести еще один эксперимент. Мы перепрограммировали робота так, чтобы он подносил мою руку к руке Франсиса и хватал ее. Впервые за три месяца я смог наконец это сделать. И именно в момент контакта понял, насколько важно дотянуться до тех, кого любишь, и прикоснуться к ним.

Во второй лаборатории я надеялся получить роботизированное кресло. Оно функционировало по тому же принципу, что и беспилотные автомобили. Мэтт пришел в восторг: это могло стать отличным материалом для фильма. Нас должно было, однако, насторожить абсолютно будничное замечание разработчика: кресло еще не до конца испытано, и пользоваться им я могу исключительно на свой страх и риск.

– Людей с ограниченными возможностями мы в него еще не сажали, – с энтузиазмом сообщил профессор.

– Но обычно оно ведет себя хорошо, – добавил работавший с ним аспирант.

Кресло и правда вело себя хорошо, хотя двигалось рывками и периодически забывало дорогу, как древняя бабушка с тремором. И даже успешно обогнуло экран, отделявший его от точки назначения. Все шло просто отлично. Я уже представлял, как ликует за камерой Мэтт, предвкушая, сколько будут стоить эти кадры. А потом бортовой компьютер растерялся. Проблема заключалась в том, что, растерявшись, он входил в режим поиска, а в нем кресло начинало очень быстро раскручиваться. Вместе со мной.

Хорошая новость: специально на такой случай моего обезумевшего «скакуна» снабдили кнопкой отключения питания, способной моментально его остановить. Плохая новость: кнопка была на правом подлокотнике, а правая моя рука уже была парализована.

Заметив эту проблему (насколько ему позволял бешеный ритм движения кресла), лаборант попытался нажать заветную кнопку вместо меня. Но к тому моменту мы с креслом набрали уже приличную скорость, и он промахнулся. В отличие от кресла, которое его боднуло. Потрясенный физическим сопротивлением со стороны созданного им же самим компьютерного обеспечения, лаборант отступил. Собраться с силами и предпринять вторую попытку он смог только еще через несколько оборотов. Оглядываясь назад и проигрывая ситуацию в памяти, я понимаю: противоречивые указания профессора тоже совершенно не помогали.

И все же он сделал еще один выпад – неудачно. Кресло ответило ему другим выпадом – удачным. Для меня комната снова закружилась юлой. Происходящее начинало напоминать кошмарное противостояние человека и машины. И в эпицентре его оказался я. И я вращался. Очень быстро. В нашей метафорической пляске смерти отважный лаборант оказался матадором, пытающимся нанести решающий удар. Он делал попытку – и промахивался. Отпрыгивал с дороги. Снова выходил на арену. И снова терпел поражение. Все это сопровождалось все более громкими криками одобрения со стороны публики, то есть профессора, и продолжалось, по ощущениям, несколько лет.

В конце концов кто-то каким-то чудом все же выключил кресло. Или у него просто сели батареи. Так или иначе, оно остановилось. Комната, однако, продолжала вращаться; мне потребовалось несколько секунд, прежде чем я смог заговорить, не рискуя тут же расстаться с содержимым желудка. Все вокруг спрашивали, как я себя чувствую. Я обдумал положение. С точки зрения космического баланса мы с несчастным лаборантом прекрасно уравновешивали друг друга: он был смущен до полуобморочного состояния, а я чувствовал себя на грани обморока и оттого смущался. Профессор явно не выглядел довольным и ждал, как лягут карты дальше.

– Что ж, это было весело! Очень воодушевляющая разработка. Так держать!

– На меня снизошло откровение, – признался я, когда мы с Франсисом шли по набережной Фуншала. С корабля мы спустились первыми, и солнце Мадейры еще окутывало теплом, а не пугало жарой. Я с силой толкал джойстик ЧАРЛИ не только для того, чтобы подстроиться под довольно быстрый шаг спутника, но и ради освежающего ветерка, который на скорости дул в лицо.

– Молодец, возьми печеньку…

Широкий променад Фуншала выложен небольшими плитками и выглядит великолепно. Мне запомнилось, как здорово было гулять по нему, но, проезжая здесь в инвалидном кресле, я чувствовал себя так, будто сижу верхом на стреляющем пулемете. Голос мой из-за этого напоминал голос далека[14] и Стивена Хокинга одновременно.

– Я понял, что для меня было бы большой ошибкой оставаться в науке.

– Это же очевидно!

– С одной стороны, да. С другой – до недавнего времени часть меня мечтала никогда не бунтовать против системы, не выбирать Имперский колледж, а вместо этого наслаждаться видами на шпили Оксфорда, редактировать статьи, катаясь на плоскодонке, стать преподавателем и жить в относительной изоляции, в башне из слоновой кости, отгородившись от мира стеной собственного интеллекта и заботясь только о том, как раздвинуть границы познания…

– Это в тебе говорит уимблдонский мальчик! Ты так и не забыл, каково это – быть частью сообщества, жить в сердце Истеблишмента. Мне это незнакомо. Но часть тебя всегда жалела, что пришлось от этого уйти.

– Сбежать! Я сбежал! И я уже не хочу этого.

– Чего не хочешь?

– Не хочу жизни, в которой я поступил бы в Оксфорд и стал ученым. Сейчас – точно нет.