Степанов молчал.

– Потому что я хотел забыть, а люди, окружающие меня, нет. Они не захотели оставить меня в покое. И тогда я понял… Без восстановления справедливости этого не будет. Черная метка останется со мной навсегда, если я не докажу, что я…

Тут голос Харитонова как будто треснул битым стеклом под ногами, он заплакал и принялся через силу выдавливать из себя по слову:

– Если я не докажу, что не убийца, меня никто и никогда не оставит в покое. Даже если я поселюсь в глухом месте. Все равно найдется какой-нибудь ушлый мент, который захочет спихнуть на меня все зло. Я на зону больше не пойду, Илья Иванович. У меня было время – целых десять лет, чтобы понять кое-что.

– И что же?

Степанов тщетно пытался подавить непонятно откуда взявшееся сочувствие. Он понимал, что это неправильно, непрофессионально, в конце концов. Он должен оставаться беспристрастным. Но ничего не мог с собой поделать. Он начинал жалеть этого человека. И… немного, сущую малость, верить ему.

– Я понял, что все заверения про повинную голову, которую и меч не сечет, – полный бред. Сечет, и еще как!

– Но вы же не признали вины десять лет назад, – напомнил Степанов.

– Не признал. Это остановило прокурора? Судью? Это останавливает сейчас Дорофеева, которому срочно надо спихнуть дело в суд? Та женщина… которую я нашел мертвой на пустой улице… Она была очень красивой, очень молодой. Она так странно умирала.

– Что значит странно? – подался вперед доктор.

– На ее лице застыло удивление, будто она не ожидала удара от того, кто… Кто убежал за минуту до меня через кусты.

– Какие кусты? – закатил глаза Степанов.

– Там… Там росли кусты. Не успели вырубить ландшафтные дизайнеры. Сейчас все иначе: клумбы, газоны. Красиво. А тогда там были заросли этих самых кустов. И ни черта не видно. Только слышно было, как сквозь них кто-то продирается. Я говорил об этом, но меня никто не слушал. Сильно сомневаюсь, что они вообще в эти заросли совались в поисках следов. А они могли там быть, могли! Но зачем искать черную кошку в черной комнате, если через пару дней им меня на блюдце с голубой каймой подали как потенциального убийцу. Нож в столе нашли в крови вашей пациентки и в крови первой жертвы. Кто, скажите, полезет в кусты искать призрачную надежду на мою невиновность? Зачем?!

Харитонов осторожными движениями вытер лицо. Поднял глаза на Степанова.

– Помогите мне, Илья Иванович. Помогите восстановить справедливость. Помогите найти его.

– Кого? – хриплым от странного чувства голосом спросил Степанов.

– Того, кто их убил. Того, кто сломал мою жизнь. А заодно и вашу. Вы ведь… Вы ведь любили ее, да? Эту женщину – вашу пациентку? Иначе не стали бы искать ее убийцу.

В кабинете повисла тишина, не та легкая, воздушная, возникавшая, когда Нина выговаривалась и замолкала во время сеансов. Той тишиной хотелось дышать, в ней хотелось существовать, плыть по течению. Она была понятной и сладкой.

Нина сидела напротив, глядя нежными добрыми глазами. Он смотрел на нее с уважением, стараясь, чтобы сквозь него не просочилась его пылкая влюбленность. Их молчание было продолжением их разговора. Безмолвным, но таким понятным.

Нина была тем самым человеком, о котором всегда мечтал Степанов. Она была тем самым человеком, с которым было о чем помолчать…

Теперешняя недоговоренность, повисшая паузой, была сложной, тяжелой, требующей принятия решения. Степанов вдруг понял все отчаяние и страх съежившегося перед ним в кресле человека.

Харитонов был изолирован от счастья, радости, доверия. Он стал прокаженным.

– Хорошо. Гм-м… Я подумаю, что могу для вас сделать.

Степанов прокашлялся и потянулся к графину с водой. Вообще-то он редко пил эту воду – держал графин для пациентов. Некоторым требовался протянутый стакан с водой. Они впивались в него подрагивающими пальцами, прятали за ним взгляды. Его пациенты часто использовали его как спасательный круг.

Сейчас ему просто надо было промочить горло. Оно пересохло от волнения. Все просто.

– Почему я пришел к вам, я уже рассказал. Мне больше не на кого надеяться, – окрепшим голосом произнес Харитонов, провел пятерней по коротким волосам, словно пытался причесать остриженные кудри. – А еще у меня появилась информация. И кое-какие догадки.

– Информация? О чем?

– Правильнее, о ком. О человеке, который был в моей квартире, когда мне подбросили нож.

Харитонов жадно глянул на графин, сглотнул.

– Можно воды? – попросил он.

Степанов налил ему в чистый стакан. Тот выпил залпом. Просто выпил. Безо всяких приемов. Поставил на край стола и глянул на доктора.

– Но я хочу, чтобы вы сами это услышали. Из первоисточника. Готовы?

– И что же у тебя получается, майор? Целая бригада подозреваемых, а обвинение предъявлять некому?

Голос начальника рокотал гневом. Лицо багровое. Руки беспрестанно перебирают документы, рассыпанные перед ним на столе.

Дорофеев его прекрасно понимал. Все версии рассыпались карточным домиком. Подозреваемые были обложены алиби, словно подушками безопасности. Завтра утром Егора Игнатьева надо будет выпускать из-под стражи: его присутствие на железнодорожном вокзале подтвердилось. Прилетевшая с отдыха Ирина Ярных сумела предоставить записи с камер наблюдения ночного клуба, где провела время после того, как рассталась с подругой в парке.

– Остается только Валентина Фролова. Она последней видела Иванову живой. Дожидалась с ней своего любовника. Была выпивши. Так что, вполне возможно, между подругами продолжился начатый еще днем спор. И…

– И она одна ногтями вырыла яму и перетащила в нее Иванову. Ты себя слышишь, майор? – Полковник придавил локтями край стола. – Я не верю, что это сделано одним человеком. Наши эксперты подтвердили, что яму рыли палками: очень много щепок и обломков, но нет частей с отпечатками. Значит, что?

– Они забрали их с собой либо забросили куда-то по пути с этого места.

– Во-от! А вы искали, искали и ничего не нашли. Но уже хорошо, что ты употребляешь множественное число. Их было минимум двое. И возможно, вторым был мужчина. Ворочать мертвое тело не под силу такой пигалице, как Фролова. Они ее в яму не просто столкнули, а еще и калачиком свернули, чтобы уместилась. Нет, майор, вопреки французской пословице, искать надо мужчину, а не женщину. Кого мы можем подозревать, кроме Игнатьева?

Дорофеев мысленно выругался. Ну нельзя же быть таким настырным, как полковник! Доложено было не единожды, что у Игнатьева стопроцентное алиби. Не мог он быть в парке в ночь с семнадцатого на восемнадцатое. Не мог!

– Остается любовник Фроловой Валентины. Личность его пока неизвестна, поскольку не установлено ее местонахождение. Она прилетела с отдыха и как будто растворилась.