Сиссон уехал из России в начале марта, а в сентябре эти материалы были переданы в газеты. Поскольку появление компрометирующих сведений о вождях революции по времени идеально совпадало с военной истерией, вопрос о подлинности документов практически не поднимался. Однако некоторые неблагоприятные отзывы заставили власти озаботиться поддержкой экспертов, прежде чем допустить их официальную публикацию. Поэтому документы были изучены историками Сэмуэлем Харпером и Дж. Фрэнклином Джеймсоном, и все документы, кроме нескольких, были объявлены подлинными, говорилось в предисловии к публикации. К сожалению, оба ученых создали дополнительное, но совершенно неверное впечатление, что они согласны со всеми экстремистскими выводами Сиссона относительно порочности большевиков, которыми он потчевал своих читателей во вступлении. Британское министерство иностранных дел, следуя советам своих экспертов, продолжало скептически относиться к этим материалам, и американский Государственный департамент, видимо, тоже не проявлял готовности помочь их публикации. Но он был вынужден подчиниться решению Вильсона, которого Крил убедил в подлинности документов. Этот инцидент остается, как выразился один из антибольшевистских комментаторов, памятником «того паралича критических способностей, который кажется неотъемлемым от состояния войны».

Если верить документам Сиссона, то неизбежно следует вывод, что мирная конференция в Брест-Литовске была от начала до конца фарсом, поставленным Берлином и проведенным только для видимости. Но переговоры о перемирии, которые возобновились 13 декабря, нисколько не соответствовали этой версии, напоминающей сказки из «Тысячи и одной ночи». Русские делегаты приехали с намерением принять условия перемирия – а позднее и договора, – поскольку не видели разумной альтернативы подавляющему военному превосходству Германии, а не потому, что большевики были куплены германским золотом или подчинялись приказам из Берлина. Договор о перемирии был официально подписан 15 декабря с небольшими изменениями по сравнению с первоначальным предложением Германии. Перемирие должно было длиться до 14 января и подлежало автоматическому продлению, если за неделю до этого срока от какой-либо стороны не будет получено извещение о прекращении перемирия. Германцы допустили промах только в «пункте о братании». Было разрешено «организованное общение между войсками» в количестве «не более двадцати пяти невооруженных человек с каждой стороны» в нескольких пунктах в пределах каждого участка русского фронта. Кроме того, был разрешен обмен газетами и новостями, хотя все бумаги подстрекательского характера конфисковывались германскими офицерами. Братание производилось главным образом по ночам, с тайными встречами в уединенных местах; там выдавалась и большевистская литература.

Об успешном заключении перемирия было объявлено в манифесте «К трудящимся, угнетенным и измученным народам Европы!». «Спустя почти три с половиной года непрерывной борьбы, не видя иного выхода, – с пафосом говорил Троцкий, – рабоче-крестьянская революция в России открыла путь к миру». Но капиталистические правительства не хотят мира: «Они стремятся отсрочить час своего окончательного банкротства. Желают ли народы и дальше терпеливо служить кликам биржевых дельцов во Франции, в Великобритании, в Италии и в Соединенных Штатах?» Очевидно, народы желали, потому что ожидаемый отклик из названных стран не поступил. Миф об интернациональном классово-сознательном пролетариате, который вырывается из цепей капитализма на свободу, с трудом умирал в России, и по мере того, как приближалась первая сессия конференции по заключению договора о мире, призывы к мировой революции продолжали раздаваться с прежним пылом.

Союзники, по-прежнему игнорировавшие призывы большевиков к общему миру, не могли оставаться безразличными к последствиям сепаратного мира. 14 декабря Ллойд Джордж в публичной речи подчеркнул значение выхода России из войны. «(Выход) усиливает Гогенцоллернов и ослабляет силы демократии, – сетовал он. – Ее (России) действия не ведут, как она воображает, к всеобщему миру. Это только продолжит мировую агонию и неизбежно ввергнет страну в зависимость от военного превосходства Пруссии». Через несколько дней в палате общин, прослеживая ход войны, Ллойд Джордж признал: «Бесполезно было бы делать вид, что осуществились надежды, которые мы питали в начале года… крушение России оставляет ощущение разочарования». Выступая перед слушателями в Бедфорде, Уинстон Черчилль, британский министр военного снабжения, торжественно заявил о стремлении союзников к победе, несмотря на отступничество России, и его речь была встречена с полным одобрением. «Россия окончательно повержена Германией, – откровенно признал он. – Ее гигантское сердце разбито не только мощью Германии, но и германскими интригами; не только германской сталью, но и германским золотом». «Именно это прискорбное событие, – продолжал он после объяснения этой модной интерпретации прихода к власти большевиков, – продлившее войну, лишило французскую, британскую и итальянскую армии награды, которую они могли получить этим летом; это событие, и только оно одно, подвергло нас опасностям, утратам и страданиям, которых мы не заслужили, которых мы не можем избежать, но перед которыми мы не склоним головы». Для Черчилля эта война была борьбой до конца во имя «Британской империи, демократиии и цивилизации», и он не собирался иметь ничего общего с «условиями показного договора о мире, которые делают Германию еще более сильной, чем прежде». При всем благородстве языка резкий тон заявления Черчилля подтвердил мнение большевиков о преобладании собственных интересов союзников и не мог быть воспринят с радостью патриотически настроенными идеалистами любой из стран-союзниц, однако он, несомненно, выразил те чувства, с которыми большая часть населения по-прежнему относилась к войне.

22 декабря баварский принц Леопольд открыл приветственной речью официальные переговоры о мире в Брест-Литовске. Помимо германской, на ней присутствовали большие делегации, представляющие Австро-Венгрию, Турцию и Болгарию. Состав русской делегации оставался почти без изменений, кроме появления в ней Михаила Покровского, чьи произведения должны были в течение многих лет представлять советскую концепцию в изучении истории. Изложенные Иоффе принципы русских предложений о мире тесно придерживались идеалистического характера, свойственного большевистскому декрету о мире от 8 ноября, и по-прежнему скорее исходили из идеи общего мира, чем сепаратного: «нет» – насильственной экспроприации территорий, занятых во время войны, «нет» – военным контрибуциям и «да»– политической свободе всех народов. Барон Рихард фон Кульман, германский министр иностранных дел, и граф Оттокар Чернин, австрийский министр иностранных дел, готовы были принять эти предложения в том случае, если «государства Антанты тоже согласятся вести переговоры о мире на таких же условиях». Хоффмана не устроила формулировка, «потому что это чистая ложь». Россию никогда не уполномочивали говорить от лица своих союзников, и, пока этого не произошло, он не видит смысла делать вид, что заключение общего мира находится в области достижимого. Возражения Хоффмана были отметены без особых трудностей, но Болгария, которая вступила в войну из откровенного стремления присоединить к себе аннексированные территории, вызвала новую проблему. Глава ее делегации упорно отказывался от предложенных русскими условий, даже когда его заверили, что их принятие лишь формальность, и уступил, только получив по телеграфу приказ из Софии от царя Фердинанда.