рукой, можно даже не ухаживать, цветы не дарить, слова не говорить, за секс не платить.

– Коленька, у нас в стране проституции нет. – В голосе женщины явственно слышалась веселая улыбка.

– Прости, родная, совсем забыл. Платный секс существует только у совершенно загнивших капиталистов. Что ты сейчас делаешь?

– Сижу на кухне, колю орехи. Хочу сделать сациви, ты же любишь, до завтрашнего вечера как раз настоится, пропитается. Папа все равно программу «Время» смотрит, точнее – слушает, я ему пока не нужна.

Отец у нее полностью ослеп. Диабет и еще куча других заболеваний. 150 килограммов живого веса. Пока жива была мать, было легче, а теперь вся забота по уходу за тяжелобольным стариком легла на плечи женщины, которую Николай любит вот уже много лет. После развода с Ларисой он поставил вопрос об узаконивании отношений, но в ответ услышал: «А какой смысл? Ты не сможешь с нами жить, это будет очень тяжело и тебе, и мне, и папе. Переехать к тебе я тоже не смогу, папа один не справится. Забеременеть и родить у меня вряд ли получится, возраст уже не тот. Давай оставим все как есть». – «А если все-таки получится?» – спросил он. «Тогда и будем решать. Что сейчас об этом говорить? Бессмысленно».

Николай приезжал к ним два-три раза в неделю, иногда реже, если задерживался на службе, вел с ее отцом неспешные разговоры о международном положении, как и положено двум серьезным мужчинам. После ужина старик слушал программу «Время», и можно было скрыться в ее комнате, побыть вдвоем. Губанов помогал, чем мог, в частности, когда старику нужно было мыться: стоять голым перед дочерью мужчина категорически не хотел, да и помочь ему влезть в ванну и вылезти из нее хрупкой женщине было трудно, тут без сильного плеча не обойтись. А если, не дай бог, поскользнется? Или голова внезапно закружится?

От сына Николай ничего не скрывал, рассказал обо всем сразу после развода. Юрка, тогда еще слушатель Омской школы милиции, отнесся спокойно, даже почти равнодушно. Не до того ему было, да и вообще, Москва далеко, а в Омске у него кипит и личная жизнь, и учеба. Друзья, девушки, увольнительные, самоподготовка, лекции, практические занятия, «вечера дружбы» со студентками пединститута, танцы, вино, поцелуи и не только. Одним словом, все радости юношеской жизни вдали от семьи.

Жениться Губанову не хотелось, если уж совсем начистоту. То есть если нужно, то он, конечно, не против и поступит как честный человек. Но потребности в совместной жизни у него не было. Хватит, нажился, провел двадцать лет в «счастливом» браке. И сам намучился, и Ларису измучил. По первости, когда служебный роман только начался, Николай, что уж там скрывать, постоянно представлял себе, как было бы замечательно, если бы они могли жить вместе: он, она и Юрка, а там и общие дети пошли бы. Мечтал об этом, даже во сне порой видел. А потом привык, втянулся – и сам не заметил. Даже разводясь с Ларисой, еще был уверен, что немедленно вступит во второй брак. Ан нет, свобода ни на что не повлияла, оказалось, что привычное куда притягательнее нового. Так что отказ регистрировать отношения он воспринял даже и с облегчением, которое старательно скрывал от самого себя.

* * *

Славик быстро опьянел и остался ночевать, улегся на раскладушке в Юркиной комнате. Николай с удовлетворением отметил, что сын, несмотря на болезнь, ни в одном глазу, как стеклышко, а ведь выпили все одинаково. Молодец, в губановскую породу пошел, никого из них спиртное не берет, и отец таким был. Мишка, правда, подкачал немного: по виду не скажешь, что выпивши, но такую ересь несет под градусом, что хоть стой, хоть падай.

– Ты тоже ложись, сынок, – сказал Николай, составляя в раковину грязную посуду. – Я сам приберусь.

– Да я выспался, целый день продрых. До обеда спал, потом Шурик из отдела забегал проведать, мы с ним пожрали, я его проводил и снова залег. Давай посидим, чайку выпьем, что ли. Все равно не засну, а почитать в постели не получится, там же Славка спит, свет не включить.

Николай поставил чайник, быстро навел чистоту и порядок, заварил свежего чаю, поставил на стол банку с малиновым вареньем, которое сам терпеть не мог, но Юрке нужно, пока не выздоровеет окончательно.

– Что у вас говорят про Папутина? – спросил Юра.

Николай недовольно нахмурился. Насколько ему было известно, в низовых подразделениях самоубийство первого заместителя министра не обсуждалось, информацию засекретили, и до обычных «земельных» оперов она не должна была дойти. Что ж, видимо, все-таки дошла, Москва ведь, слишком близко к министерству, все дырки не заткнешь, обязательно где-нибудь протечет.

– С чего такой вопрос?

– Да Шурик интересовался. Нам же ничего не рассказывают, все тишком да молчком, перешептываются, строят предположения, а правды никто так и не знает. В отделе все в курсе, кто у меня отец, вот и спрашивают. Ты все-таки ближе к верхам.

Насчет того, что «тишком да молчком», – чистая правда. Папутин застрелился 29 декабря, через два дня после начала кампании в Афганистане и убийства Амина, а о его смерти сообщили только после Нового года, почти неделю молчали. Прошло полтора месяца, а пересуды все не утихали, более того – усилились, как только стало известно, что на место покойного назначили брежневского зятя Чурбанова. Но все это бурление и волнение происходило, как говорится, в верхних слоях атмосферы, а внизу должна быть тишь да гладь.

Николай снова вспомнил свою жалкую подобострастную улыбку в ответ на рукопожатие нового первого зама, настроение мгновенно испортилось. Перед глазами так и стояло щекастое гладкое лицо невысокого темноглазого брюнета, который со всей очевидностью метил на должность министра.

Обсуждать министерские интриги не хотелось, было противно. Губанов отделался несколькими короткими фразами и перевел разговор на Астахова.

– Я попросил Шурика пробить мне этих двоих, Константина Левшина и Анну Труфанову, – сказал Юра.

– И как объяснил свой интерес?

– Да ты что, пап! Между операми это не принято. Раз я прошу, значит, мне нужно. Шурик лишних вопросов не задает. Обещал за пару дней сделать.

– Славику обо всем рассказал? Не лезь своей ложкой в банку, ну сколько можно повторять! Закиснет же! Возьми чистую ложку и положи варенье в чай или на блюдечко.

Вставать за ложкой Юре не хотелось, он убрал чашку с блюдца и налил в него варенье прямо из банки.

– Так пойдет? – с лукавой улыбкой спросил он.

– Лентяй, – проворчал отец. – Так что со Славиком?

Юра сунул в рот ложку с вареньем, запил чаем.

– Не хочу его