Мы переглянулись и рассмеялись.

Грешно, наверное, люди погибли.

С другой стороны… сами себе дорожку-жизнь выбрали. Ольга эта прекрасно понимала, от кого и чего бежит, что делает Аркаша, и буквально зубами в него вцепилась, вон, даже поехала за ним сюда, невзирая на очевидную опасность такого вояжа. Ну а про Иваницкого и говорить нечего — он такие пакости проворачивал, наверняка же отдавая себе отчет, чем это может закончиться. Вот оно и закончилось.

Как там сказал Илья? «Каждый сам звиздец своему счастью». Или он процитировал? Не суть — звиздец он везде звиздец, особенно своему счастью.

Мы еще о чем-то болтали, уже малозначительном, избегая непростых и трудных тем, и в какой-то момент внезапно замолчали. Оба.

И смотрели друг на друга.

И чем дольше длилось это молчание глаза в глаза, тем труднее было его нарушить и тем невозможнее становилось вернуться к непринужденной беседе.

Илья собрался было что-то сказать, но я покачала головой и тихо попросила:

— Не надо говорить.

Он кивнул, соглашаясь, протянул мне руку и позвал чуть севшим от желания голосом:

— Иди ко мне.

И я пошла. Легко и свободно. Встала из-за стола, шагнула к нему и вложила свою ладонь в его ожидающую руку. А он осторожно сжал мои пальцы и поднялся со стула, сразу же оказавшись совсем близко.

Рядом.

Придвинулся еще ближе, положил ладонь мне на щеку, заглянул в глаза и прошептал:

— Изумруды в янтаре. Поразительное сочетание.

— Дикое, — высказала свою версию я шепотом.

— Дикое, — согласился Илья. — Первобытное. Великолепное.

И поцеловал меня дурманяще нежным, глубоким поцелуем, будя во мне ту самую первобытную, темную и загадочную сторону моей женской натуры, которая гудящим пламенем рванула вверх от низа живота к голове, лишая сознания и любого намека на налет цивилизованности.

О чем там?

Мы снова потеряли разум и растворились друг в друге, забыв обо всем вокруг — какая память, какие мысли, когда так хорошо, что проще умереть, чем остановиться. И невозможно отодвинуться и покинуть объятия друг друга…

Я проснулась посреди ночи в уютной защищенности под рукой Ильи. Полежала, прислушиваясь к себе, своим мыслям, пытаясь понять, что меня разбудило. И мне вдруг нестерпимо захотелось на него посмотреть.

Медленно достав свою руку из его пальцев, я потянулась, включила лампу на тумбочке и замерла настороженной полевой мышью, присматриваясь, не разбудила ли мужчину.

Нет. Спал он глубоким спокойным сном честно уставшего человека, и я, чуть развернувшись поудобней, принялась рассматривать черты его лица.

Он не был красавчиком и уж тем более симпатягой смазливым, но это не имело никакого значения, поскольку нечто сильное, его мужское мощное начало, характер и воля, склонность к иронии и юмору наложили неповторимый отпечаток на его облик.

Башкирцев был одарен талантом великолепного аналитика и сыскаря, приходилось признавать этот факт, пусть и с некоторой неохотой — что есть, то есть, не отнимешь. А в помощь этому таланту господь даровал ему и иные способности, если говорить на современном языке: некие дополнительные опции — он был великий лицедей.

В зависимости от обстоятельств и необходимости Илья мог изобразить кого угодно — про банального «доброго-злого» полицейского даже не упоминаю. Он мог так построить разговор со свидетелем, что через полчаса становился ему лучшим другом, и так проводить допрос, что у него признавались даже в том, в чем фигуранта и не подозревали и о чем и речи-то не шло вообще, и это не было оговором себя, нет: человек совершенно искренне выкладывал Башкирцеву, как родному, всю свою подноготную. Он был прекрасным ловеласом с девушками, умудряясь сделать столь искренние комплименты каждой, что о его словах помнили еще много месяцев после беседы с ним. Мог разговаривать с бомжами на одном языке и совершенно спокойно один пойти к ним в какой-нибудь клоповник, куда боялись ходить даже толпой полицейские во время рейдов.

А уж бабушки на лавочках у подъездов!

О-о-о! Ровно три минуты, и Башкирцев становился любимым внучком и вызывал искреннее доверие, и мало того что они выложат ему все про соседей, так еще расскажут то, о чем напрочь забыли или чему не придали значения. И обязательно одна-две сбегают домой и принесут каких-нибудь угощений, а то и вовсе затащат к себе и обедом накормят.

Он был великолепным психологом и умел стать своим в любой среде — и все эти таланты ради дела.

Можно было предположить, что при таких-то дарованиях он гарантированно избегает серьезных отношений с женщинами — посудите сами: ночами мужик частенько вне дома, в командировки катается, ненормированно работает, и при этом ему даже не надо стараться хоть сколько-то и соблазнять женщин: сами придут с великой радостью и предложат себя в полном объеме.

Не знаю, как у него было с другими женщинами до меня, Башкирцев имел серьезное достоинство и правило: никогда не говорить о своих бывших. Так вот: не знаю, как с другими женщинами, но я никогда его не подозревала в неверности и верила ему совершенно. Ревновала бывало, но влегкую, напрягаясь исключительно по поводу поведения самих женщин, делавших на него откровенную стойку, а не держа на него подозрения.

Еще одно из достоинств Ильи — если Башкирцев дал слово, то это как железный лом в гранит вогнал — все, намертво.

И все это знали. Ему верили даже законченные бандиты и воры, мошенники и наркоши.

Он пользовался очень высоким авторитетом у этой публики.

Да, в общем-то у всех он пользовался заслуженным авторитетом и уважением, даже у начальства, всегда недовольного чьей-то работой и что-то там постоянно требующего.

Я смотрела на него и думала: что я хотела от него?

Чего добивалась, искренне считая себя обиженной стороной?

Чтобы он изменился? Нет, на самом деле чего конкретно я инкриминировала ему и чего ожидала в итоге всех своих претензий?

Чтобы Илья бросил свою работу? Или стал относиться к ней иначе: вполплеча, вполнакала? Переадресовав всю свою увлеченность, энергию и любовь на меня?

Идиотизм какой-то!

Все равно что заставить дикого медведя стать комнатной болонкой.

Как можно отделить человека от его дара и предназначения?

Как можно отобрать у человека его талант, запретить им пользоваться или заставить пользоваться так, как видится правильным тебе, если этот дар является его сутью, тем, чем его одарила судьба, Бог, или кто во что верит — космос, например, или жизнь и природа. Не суть — сам факт присутствия в генах, в ДНК, в крови, в разуме и сознании человека этого таланта.

Это все равно что приказать Солнцу светить по-тише.

Вариант побороться с талантом, если покопаться, найдется: притюкнуть, и дело с концом — ни человека, ни вот этого самого — дара его.