Любому нормальному мужчине необходимо быть увлеченным делом, в котором он хорош, в котором он полностью выкладывается, растворяется и находит себя!

Это высшая точка реализации мужчины — его героика, его победа, первенство.

Илья такой! И я любила Башкирцева именно таким и именно потому, что он такой. Забери у него его работу, и это будет совсем другой человек.

Другой человек, не Илья.

Со всеми его заморочками, трудным характером и привычкой доминировать всегда и во всем, с бурчанием, когда он не в настроении, с его любовью к сладкому и сентиментальным старым фильмам…

Иногда он принимался занудствовать ужасно, в основном по теме безопасности жизни, моей, разумеется, и необходимости быть внимательной и осмотрительной, и это было просто невозможно слушать, так он мог достать.

А иногда, когда дело, которое он вел, выдавалось особенно гнусным и тяжелым, он возвращался домой исключительно на силе воли, уставший до крайности и совершенно опустошенный, словно с больной, избитой душой, и его желтые глаза от того, что творилось у него внутри, становились выгоревшими, тускло-серыми. И тогда требовалось срочно его утешать, обнимать не переставая, целовать и баловать, он отходил понемногу и начинал капризничать, как больной ребенок, идущий на поправку. И видел во сне кошмары…

У него масса заморочек и всяких мужских бытовых привычек, трудно укладывающихся в разум женщины и испытывающих ее терпение на прочность, но…

Но я любила его именно такого, со всеми его заморочками, трудным характером, командирскими замашками и со всем набором тяжелых привычек.

Мне не нужен был другой Башкирцев, я любила вот такого, какой есть.

Но развелась с ним и умотала куда подальше…

Я вдруг со всей ясностью осознала, что не от него я что-то требовала и ждала! Не от него хотела на самом-то деле!

Я ревновала его к работе, потому что у меня самой не было вот такой реализации собственного таланта, да и таланта-то никакого не было!

Вот в чем все дело-то!! Вот!

Мне нравилась моя тогдашняя работа, я была очень хорошим управляющим и руководителем — но этого мало.

Я без сожаления оставила ту работу. Например, дело, которым я занимаюсь нынче, мне нравится куда как больше. Но опять-таки — только нравится, и ничего более, и я с такой же легкостью могу оставить и это дело, которое не раскрывает всех моих дарований и талантов.

Вот в чем вся засада!

Мое отношение к Илье — это следствие банальной, бабской и человеческой обиды. Обиды на то, что человек нашел и раскрыл себя и он прекрасен в своей реализации, а я ни два, ни полтора — ни дела интересного, и с дарованиями швах какой-то! Так, девушка ни о чем, а энергии, силы и потенциала во мне на тридцать три таланта, вместе со всеми дарованиями. Это моя неосознанная претензия к самой себе, а вместе с ней и завышенное требование к своей личности.

Ревность и обида.

Господи, как просто и глупо!

Я не стану себя ругать и винить! Не стану! Не за что!

В тот момент, когда я уходила от Ильи, обиженная и возмущенная его невниманием, я воспринимала жизнь и свои с ним отношения именно так, как видела и понимала их тогда, мне казалось, что я права.

И между нами, девочками, его вины никто не отменял: все-таки молодой любимой жене надо уделять чуть больше внимания, а не просто видеться по часу перед сном и заниматься сексом, и это в самом лучшем случае. Так что претензии все же из-за моих женских капризов, а имеют под собой вполне реальные обоснования.

Сейчас я понимаю и вижу все по-другому. Мы меняемся, наши представления о жизни меняются вместе с нами, это и есть движение вперед и просто жизнь.

Я не буду себя ругать и обвинять, но, господи, как обидно, что для того, чтобы понять какие-то простые вещи, приходится порой терять так много. Так много.

Что бы тебе не вразумить нас как-то иначе, а?

Я смотрела на Илью, и мне хотелось плакать — мы держали в руках счастье и, кажется, все растратили.

А потом вдруг подумала очень четко и ясно: иногда, чтобы найти себя, надо себя потерять. И это было так грустно…

Я все же всхлипнула, не совладала. Вытерла сорвавшуюся слезу, и неожиданно меня накрыло столь горячим, отчаянным желанием, что аж дыхание перехватило…

И я рванула к нему спящему, стала беспорядочно, судорожно целовать, гладить и требовала:

— Не говори ничего! Ничего!

— Не буду, — проснулся совершенно ошарашенный, сбитый с толку, ничего не понимающий Башкирцев, неосознанно обнимая меня.

— Хочу тебя ужасно! — шептала я ему в перерывах между поцелуями. — Сейчас с ума сойду!

— Это я с ума сойду, — оторопело признался он.

Но Илье хватило меньше минуты, чтобы сориентироваться в ситуации, и он, остановив мои метания, уже целовал меня и попытался перехватить инициативу, но я не позволила.

Отшвырнула одеяло, мешавшее мне, и продолжила свою стремительную атаку.

Но очень скоро стало уже непонятно, да и не важно, кто атакует, а кто уступает и принимает, мы уже погружались вдвоем в разбушевавшуюся страсть, отдаваясь ей без сопротивления…

Илья, взяв меня за талию, приподнял и помог принять его всего до самой предельной точки, и мы застонали вместе, замерли… и понеслись вперед…

Я лежала у него на груди, никак не могла выровнять дыхание, слушала, как бухает его сердце у меня под ухом, и мне показалось, что это стучит тот самый огромный барабан, предупреждающий о надвигающейся беде.

Моя беда уже накрыла меня с головой.

Я увидела степь, перемежающуюся пологими холмами. Великолепную весеннюю степь, покрытую зеленым ковром луговых трав с целыми кусками ярко-алых маковых полян. Высоко-высоко парила какая-то птица, пряно пахло разнотравьем, и бирюзовое небо поднималось над этим диким полем…

Откуда-то издалека, из степи, сверху, со всех сторон, из того самого бирюзового неба донеслись до меня слова, сказанные шепотом, заняв собой все пространство вокруг меня и во мне:

— Люблю тебя, девочка моя. Люблю…

С ночи зарядил дождь.

Он все шел и шел, не летним ливнем и даже не приличным, уважающим себя дождем, а по-осеннему однообразно.

Из-за этого бесконечного дождя все вокруг казалось серым, промозглым, потонувшим в безнадежности, подчеркивая и усиливая кладбищенскую тоску и ощущение неизбежной конечности жизни.

Порой драматичной конечности, как в случае с Аркашей.

Мокрые комья земли, липнувшие к лопатам похоронной бригады рабочих, торопливо закидывающих могилу, шлепались вниз и гулко, неприятно стучали о крышку гроба. Я отвела взгляд от разверзнувшейся могилы и посмотрела вокруг.