А Изабель, которая осуществила этот обмен цветом кожи, наслаждалась местью своему отцу, который в ее незрелом суеверном сознании презрел жертву, принесенную дочерью, когда она назвала ребенка Саломаном, и позволил ребенку вырасти идиотом. Ее отец, невидимый, но вездесущий, оставался для нее богом. Она представляла себе, как бросит ему в лицо новый цвет своей кожи – это свидетельство ее близости к массам, близости гораздо более крепкой и нерушимой, чем та, о которой она болтала со своими друзьями-радикалами в университете. И все же, как парадоксально это ни покажется (души наши питают противоположности, они жиреют на ниве любви и ненависти), она воображала, как отец полюбит ее в ее новой, чувственной коже и как она похитит его наконец у бледнолицей матери, покоящейся в раю.

Так, питая свои умы новыми представлениями о самих себе, представлениями, чьи мощные побеги непрерывно возбуждали их нервы, они так часто занимались любовью, что индейцы, воруя клубни кассава с неухоженных полей, показывали на их жилище и говорили друг другу: «Скалы бьются», имея в виду миф, по которому один из сыновей-близнецов Майры-Монана, Арекут, тот, что был плохим и беззаботным, застрял между упавшими скалами и был возвращен к жизни своим братом-близнецом Тамендонаром, хорошим и мирным человеком.

Борода натирала губы, груди и внутренние части бедер Изабель, и потому Тристан сбрил ее той старой, проржавевшей и затупившейся бритвой, что оставалась с ним все девять лет с тех пор, как он впервые увидел Изабель. Два года она провела с ним на автомобильном заводе, четыре – на прииске, а три последних года он был рабом у этой безымянной реки. Избавившись от бороды, Тристан помолодел; щеки его похудели.

Теперь, когда он стал белым, Изабель часто замечала в нем трогательную хрупкость, которой не было в чернокожем, хотя, быть может, она просто не замечала ее под черной кожей. Теперь он бывал неуклюжим и нерешительным, что, впрочем, не мешало ему оставаться храбрым и верным. Его ранимость восхищала Изабель. В Тристане появилась какая-то внутренняя строгость и сдержанность, и ей очень нравилось поражать его, катаясь по полу во все усиливающейся сексуальной агрессии. Ее клитор будто стал длиннее и крепче, превратившись в упругое копье с наконечником в виде твердой сверхчувствительной горошины, которой она била его в лицо или лобковую кость, как бьет мужчина, не задумываясь о чувствах другого, так что у Тристана немели губы. Она сама платила за такую грубость, вынуждая его сжимать и бить себя, поскольку побои с его стороны придавали более четкие очертания жившему в ней образу любви, который она боялась потерять в липкой жиже своей души. Когда она была маленькой девочкой, этот образ отдавал ванилью, – кухарка давала ей облизать ложку; в ее детских ноздрях он пах кокосовой присыпкой; острота наслаждения вечно грозила ослабнуть, лишь новые маски и гримасы сохраняли ее. Извращенность, как и целомудрие, есть способ продемонстрировать господство человеческого над животным. Сначала неохотно, потом довольно страстно Тристан принимал участие в ее сексуальном театре: он связывал ей руки лианами и клал между ними на матрас палаш Жозе, когда они спали, потом потихоньку надевал ей на ноги старые ножные кандалы и тогда обращался с ней, как с беспомощной рабыней. Он кусал ее плечи и впивался в выемку у основания шеи, словно вампир. Нежная головка его члена почти не изменилась по цвету с тех пор, когда он был чернокожим; она была такой же налитой кровью и горячей, как сердце, вырванное из груди живого кролика, и требовала прикосновений ее рта. Контраст между цветами кожи влюбленных был не таким резким, как различия их половых органов, этих двух экзотических цветков, чье развитие пошло по столь разному пути. Верх – низ, агрессивность – пассивность, господство подчинение, вражда – нежность – Тристан и Изабель наслаждались сменой противоположностей, даря друг друга усталостью и сонным чувством единения с вселенной.

Наконец наступило время выкапывать клубни маниоки, молоть их и печь соленые лепешки, а затем отправляться в путь. Опасаясь нападений гуайкуру, они решили пройти севернее прежнего своего маршрута и ориентироваться по восходящему солнцу. В это время года по утрам и ближе к вечеру шел короткий, но сильный дождь. Потоки воды ослепляли их, но скоро прекращались, и все гладкие поверхности вокруг них – листья, земля парили и сверкали на солнце, как здоровая кожа.

Возможно, они просто шли новым путем, однако широкие просторы выжженного плоскогорья казались более послушными, чем в тот раз, когда их вела Купехаки. На вторую неделю путешествия Изабель оставила печальную, нереальную надежду встретить всадников гуайкуру и увидеть среди них Азора и Корделию, голых, раскрашенных и увешанных бусами, но живых. На третью неделю Тристану и Изабель стали попадаться фермы: первой на их пути оказалась приземистая хижина с белеными стенами и красной крышей, в которой жила супружеская пара – высокий и худой мамелюк в мешковатой одежде пеона и робкая босоногая индианка тупи, – которая содержала хозяйство с курами, свиньями и оборванными ребятишками и ухитрялась возделывать несколько огороженных плетнем из колючего кустарника для защиты от диких свиней и скота богачей, бродившего по шападану, акров земли, засаженных табаком, пшеницей, хлопком и соей. Какими бы они ни казались бедными – ближайшая засуха могла разорить семейство, – фермеры дали Тристану и Изабель немного риса, бобов и пинги и позволили им провести ночь в сарае на роскошной перине из необмолоченных колосьев, где каждая попытка заняться любовью оканчивалась глупым смехом, поскольку они проваливались в колосья, не находя под собой опоры.

По дороге на восток ферм стало больше, и они были богаче, а между ними появились пыльные маленькие городки, где наша супружеская пара могла пополнить свои средства поденной работой. Предполагалось, что Изабель, как негритянка, умеет стирать белье; она волокла в корзине простыни и нижнее белье местного мэра или торговца скотом и муслиновые рубашки их разжиревших жен к журчащей речке и отбивала белье дочиста на плоских камнях при помощи щелока, от которого у нее испортились ногти, а кончики пальцев становились шершавыми, как песчаник. Для Тристана с его властным взглядом, широкими плечами и внушительным белым лбом нашлась более важная работа: спустя несколько дней бесполезных, но гордых прогулок по городку местный адвокат доверил ему доставку записки клиенту, живущему километрах в полутора от города, а один торговец сначала предложил ему поработать грузчиком на складе, где хранились бочки, мешки и железные инструменты, а затем, убедившись в грамотности Тристана и поверив его честному и прямодушному виду, он позволил ему занять место за прилавком и распоряжаться полками, чашками и весами. Местная швея, пожалев потрескавшиеся руки Изабель, пригласила ее наносить швы – сначала с изнанки, а позже и с лицевой стороны. Уроки домоводства были поставлены в монастырской школе основательно, так что швее оставалось только удивляться, откуда у простой чернокожей девушки такая ловкость рук и такие дерзкие манеры. Все это происходило в маленьком городке на склонах Серра-ду-Томбадор, где улицы зигзагами карабкаются по склонам холма, а тротуары поднимаются уступами вдоль мостовой, по которой тащатся телеги и стекают сточные воды и потоки дождя.