– Когда я был рабочим, я не бастовал, – ответил он. – По правде говоря, я не могу даже сказать, кто возглавлял наш профсоюз, а кто был директором завода. Я знал только, что у меня спина после работы болит, а у них нет.

– Вы совершенно правы! Эволюция лучше революции, не так ли? Изменения к лучшему должны, разумеется, ощущать все классы, но скорость их не должна разрушать старую структуру, верно?

– Верно. Структуру нужно сохранить.

– А молодежь называет ее «системой» и ставит это слово в кавычки, будто тыкая пинцетом в какую-то мерзость. Но что есть система, как не продукт развития, порожденный борьбой людей, в которой каждый индивидуум стремится к удовлетворению своих интересов? Разве максимальное удовлетворение ваших потребностей не ведет к максимальному процветанию страны? – И он начал долгий рассказ о себе и своей молодости, когда его жена – упокой, Господи, ее прекрасную душу – была еще жива, а Изабель была маленькой девочкой, как они приехали сюда, в этот город, а вокруг простиралась дикая саванна, и лишь несколько верных древней мечте людей видели будущий город...

Изабель позволила себе отвлечься от разговора, поскольку не раз уже слышала эту и множество похожих на нее историй. Она поднялась с софы. Рюмка на тонкой ножке светилась у нее в руке волшебной палочкой, а сигарета превратилась в волшебный жезл, управляющий воздухом, духами и чувствами. Отойдя к окну, она стала смотреть на кубические силуэты зданий в сгущающихся бархатных сумерках. Горящие параллелепипеды, узкие стрелы шоссе, параболические памятники истории борьбы и раздоров казались ей отображением ее внутренней жизни, ее способности создавать понятия и любить, что тоже было понятием. Двое мужчин за ее спиной любят ее, и потому, услышав, что рассказ отца подошел к концу, а Тристан добродушно рассмеялся последней шутке, Изабель торжественно обернулась, готовая встретить их обожающие взгляды, хотя ее и мутило от страха.

Однако они не обращали на нее внимания. Тристан в свою очередь из вежливости стал рассказывать о своей работе, о том, как ему было трудно отличить обычных женщин от трансвеститок, когда он работал швейцаром в «Мату Гросу Элетрику», и как он боялся, что в зале совсем не окажется настоящих женщин, которые часто были менее женственны, чем разряженные мужчины. А однажды ему попался карлик-трансвестит и пришлось решать целую политическую проблему: сколько карликов впускать в зал? Или, точнее говоря, скольких карликов не пускать, поскольку, с одной стороны, сообщество низкорослого населения городка было одним из самых шумных и требовательных, а с другой стороны, клиенты нормального роста все время жаловались, что спотыкаются о карликов на танцплощадке.

Они продолжали беседовать и смеяться, и их мужской смех и мужской разговор прыгал с камня на камень, как горный ручей, пока они игриво подначивали друг друга; насмешливый слуга принес Изабель еще бокал вина, отцу джина, а Тристану лимонада. Вино стало давить на ее мочевой пузырь; ностальгическая радость возвращения в столицу, странные ощущения, вызванные в ней голосами отца и Тристана, их смехом, жгли Изабель глаза, и по щекам ее потекли слезы. Она пересекла комнату и на мгновение увидела свое отражение в высоком зеркале, она держалась очень прямо, словно несла на голове кувшин. Тени, скользящие по складкам мерцающего платья, переливались разными цветами. Изабель осталась довольна собой – на рубеже тридцатилетия выглядит она великолепно.

* * *

Двое мужчин ощущали присутствие Изабель, словно она была тем магнитом, который свел их вместе. Как только она ушла в ванную, Тристан тихо и настороженно сказал Саломану:

– Я говорил о себе как о человеке целеустремленном. Так вот: заверяю вас, единственная цель моей жизни – это благополучие и счастье вашей дочери.

Старик, захлопав ресницами, благодарно кивнул собеседнику.

– Я уже говорил, что у нее странные вкусы по отношению к мужчинам. И подобно многим добросердечным молодым женщинам, которые всегда жили в комфорте, она не до конца понимает практические ограничения бразильского образа жизни и его иерархии.

– Теперь она, пожалуй, стала мудрее той студентки, какой вы ее знали раньше. Позвольте мне спросить...

– Да, дорогой друг? – переспросил хозяин, когда Тристан замялся.

– Не заметили ли вы – не знаю, как это сказать... – некоторых физических изменений в вашей дочери?

Саломан моргнул, но промолчал.

Тристан неуклюже продолжил:

– Я имею в виду цвет ее лица. Как вам кажется, не изменился ли он? Видите ли, хотя я и ругал ее, во время наших путешествий она не всегда прикрывалась от солнца шляпой.

Старый дипломат приподнялся на носках, расправил плечи и легкой гримасой подчеркнул значение того, что он сейчас скажет. Говорил он медленно, будто произносил речь по памяти или на недавно выученном иностранном языке.

– Для отца дочь всегда остается совершенством. Я нахожу Изабель такой же очаровательной, как и тогда, когда впервые увидел ее на руках ее святой матери. Можете не беспокоиться о воздействии солнца на ее кожу: она хорошо переносит загар. Ее мать происходит из андрадийских Гуимаранов, а у андрадийских Гуимаранов еще в Португалии появилась капелька мавританской крови. – Он не сводил глаз с лица собеседника. – Разве вы не согласны со мной относительно совершенства моей дочери?

Тристан заметил, что у него, как и у Изабель, на полной верхней губе имеется небольшой вертикальный валик посредине, но у отца он был несимметричен, и это делало его рот насмешливым.

– Согласен, господин, – твердо сказал Тристан, – я тоже полюбил Изабель с первого взгляда, и благодаря ей с каждым днем моя любовь становится все сильнее. Она не только красива, но и смела, не только смела, но и находчива. В ней я нашел свою судьбу и цель своей жизни – в ней и в моей любви к ней. Она – само совершенство.

Саломан уловил мрачные нотки в голосе мужчины, когда тот возносил хвалу своей жене, но приписал это всем известной меланхолии португальской расы; такой авторитетный исследователь, как Жилберто Фрейр, утверждает, что, если бы ранние колонисты не привезли в Новый Свет африканцев и тем самым не подняли настроение в своих поселениях, вся бразильская затея угасла бы от элементарной тоски. Однако в Новом Свете африканцы так страдали от тоски по дому, что даже придумали для обозначения этого чувства особое слово, «банзу» – черная печаль.

Изабель вернулась из сверкающего кафелем грота ванной комнаты, освежив свою женственность соответствующими жидкостями и духами. Она протянула обоим еще влажные руки, соединяя отца и мужа.

– Я не вижу кольца, – сказал отец, разглядывая ее руку. – Разве вы, дети мои, пренебрегаете обрядами нашей духовной матери – церкви?

– У меня было кольцо, – объяснила Изабель. – Очень ценное кольцо, но я продала его в такой момент, о котором я вас обоих попрошу меня не расспрашивать – иначе вы сочтете это глупостью. Это было красивое кольцо, подарок Тристана, с надписью «ДАР». Мы не знали, что это слово обозначает.