Через полчаса она достала из больших пакетов старые письма, конверты с фотографиями, большую тетрадь в плотном переплете, стопку квитанций, плоскую сафьяновую коробочку, вырезки из газет и еще немного разных бумаг, которые были скреплены большим зажимом. Мила разложила это все на столе, прикидывая, с чего начать. Она обещала Варваре Петровне посмотреть все, что найдет, и при необходимости задать здесь же необходимые вопросы нотариусу Лойку. Мила вздохнула – интереса к чужим проблемам и историям у нее никогда не было. То, чем сейчас она занималась, она занималась исключительно по поручению, и тем не менее Мила чувствовала себя неловко. Не решаясь приступить к чтению личных бумаг покойного, она поудобней устроилась за столом, потом перевела взгляд на окно, попыталась разглядеть в темноте улицу, потом вздохнула и открыла первый конверт.

Любопытство с правилами хорошего тона сочетается плохо. Может, только в редких случаях, когда любопытство не что иное, как инструмент познавания мира, в остальных случаях это весьма неприятное человеческое качество.

Сколько времени прошло и сколько писем прочитала Мила, понять было сложно. Ночь словно остановилась вокруг этого стола, вокруг этой лампы, этого дома. Ночь словно затаила дыхание и уже не отсчитывала секунды и минуты. Никто и ничто не мешало Миле читать.

Строчки, которые были написаны Сорокко, судя по всему, так никем и не были прочитаны. Вот только сейчас их читала Мила. Она внимательно просмотрела конверты и не нашла ни одного штампа – письма не отправлялись. Тогда Мила присмотрелась к датам, и оказалось, что писали письма каждую неделю на протяжении полугода. Самое интересное, что ни в одном письме не упоминался адресат. Ни в одном письме не было имени или фамилии, не было милого прозвища или хотя бы намека на того, кому адресовалось послание. Только вначале стояло обращение «Моя дорогая!», в конце – «обнимаю тебя». Между тем письма были подробными – в них было описание будней, рассказывалось о делах, писалось о сомнениях, упоминались люди без имен, под литерами. В этих письмах было много мелочей – погода, наблюдения за растениями в саду, за птицами, городские новости. Мила читала не спеша и пыталась представить, как выглядел этот человек, что им руководило, когда он всю свою жизнь умещал в эти строчки. Она пыталась понять, что он чувствовал и что хотел почувствовать, переживая заново то, что только что случилось. Мила обратила внимание, что о многом пишется по «горячим следам», словно кто-то торопится, боится забыть, упустить важное. «Ни имен, ни фамилий. Кто писал, кому писал. Ясно, что мужчина – женщине. Не более того. Даже не верилось, что это письма Сорокко. Почему же тогда они в таком виде, неотправленные, без подписи? Надо будет все это отвезти Варваре Петровне».

Мила отложила часть прочитанного в сторону. «А если это вообще к ней не относится?! Если ей это будет неприятно читать? Она может разволноваться». Мила в замешательстве посмотрела на груду всего, что еще предстояло изучить. Только сейчас она поняла, что сидит за столом уже часа три, что за окном глубокая ночь, а спина ноет от неподвижности. «Прилягу я. На полчасика, подремать. А потом продолжу. Лягу здесь, вот здесь на этом диване. Плед есть, подушек полно». Мила оглянулась вокруг и поежилась. Как ни странно, пустой, лишившийся своих украшений – книг, картин, безделушек – дом сейчас показался обитаем. Исчезло это ощущение брошенности, сиротства, которое было днем. И царивший сейчас в нем ночной порядок, как ни странно, только подчеркивал возможное присутствие хозяина.

Мила встала из-за стола и прилегла на диван. Она пожалела, что не поехала ночевать в отель. Сейчас бы она спокойно спала, а внизу в кафе шумел бы народ – туристические группы, судя по всему, в этот город прибывают беспрерывно, и было бы ей сейчас досадно от невозможности уснуть, но не страшно от неясного беспокойства. Мила завернулась в плед, придвинулась спиной вплотную к спинке дивана – так она делала в детстве, когда боялась темноты, и, чтобы отвлечься, стала себе представлять Вадима Сорокко. Мила только сейчас сообразила, что она понятия не имеет о том, как он выглядел. В комнатах было много фотографий, но не было мужских или групповых портретов. Были горные виды, тюльпановые поля, виды Москвы и Питера, но фотографий людей не было. В документах не было фото Сорокко, да и в тех конвертах, которые она перебрала сегодняшней ночью, ничего подобного не встретилось. «Ну, фотографии, видимо, в этих больших пакетах, там какой-то альбом, – решила Мила, – а выглядит он скорее всего как большинство живущих здесь мужчин, достигших зрелого возраста. Вполне буржуазно: спокойный, неплохо одетый – костюмы из твида, хорошая обувь, шарф на шее». Миле почему-то лучше всего представился шарф, завязанный свободным узлом. Она еще немного подумала и довершила картинку дорогим плащом, зонтом и замшевыми ботинками коричневого цвета. «Добротные такие, внушительные, в меру модные и в меру дорогие», – подумала она. Как всякая женщина, она особенно любила детали. Лежа на узком диване под пледом, она пыталась совместить то, что прочла в неотправленных письмах, с тем, что рисовало ей воображение. Получалось вполне гармонично – одинокий человек, тайна молодости, умудренное успокоение в старости. Мила задумалась, хотела бы она прожить такую жизнь – жизнь, в которой как бы не подразумевался конец, результат. Жизнь, в которой само течение жизни было смыслом. Именно это ощущение читалось в этих письмах. Детали быта, разложенные на молекулы запаха.

В дверь постучали рано утром. Так рано, что разбуженной Миле показалось, что она почти не спала, что она только-только приклонила голову.

– Я от господина Лойка. Он мне сказал, что вы покажете дом.

Из Амстердама она собиралась выехать завтра днем, чтобы следующим вечером быть в Берлине и оттуда вылететь в Москву.

– Это целое путешествие, – сказала Мила, когда Лойк передавал ей билеты утром в своей конторе.

– Что делать – штормовое предупреждение. Если останетесь, все равно раньше среды полеты не возобновятся. Мы уже привыкли к этому. А так посмотрите Европу. Подумаете. Я люблю поезда – в них становишься внимательным к себе. В остальное время – не дают сосредоточиться.

– Вы правы, – Мила рассмеялась, – спасибо вам за все. Без вас я бы не справилась.

– Пожалуйста. Во-первых, этого хотел мой друг и мой клиент. Во-вторых, я бы все равно вам помог. Вы очень приятный человек.

Мила смутилась. Даже за тот короткий срок, что она пробыла здесь, она в полной мере узнала, насколько сдержанны голландцы. Признание нотариуса Лойка было явно неформальным.

– Благодарю. Я ведь тоже выполняю волю друга.

Они прощались, и Мила пошла пешком к своему отелю. Она сознательно сделала круг – ей хотелось еще раз пройти мимо дома Вадима Сорокко, который вот-вот будет принадлежать другим людям. «Не позднее чем через три недели на счет Варвары Петровны поступят деньги. Она, наверное, даже не поверит, что такое возможно. Какой же кульбит сделала судьба!» Мила остановилась на минуту, окинула взглядом палисадник с кустами сирени, узкий фасад цвета охры и узкие окна, очерченные белым. Ей стало грустно и даже страшно – уходит человек, остаются вещи, предметы, а воспоминания понемногу улетучиваются, исчезают совсем. Вот уедет она отсюда, и больше никто не вспомнит, что Вадим Сорокко когда-то жил в Москве, что были у него близкие люди, что связывали его с той прошлой жизнью любовь. «Конечно, у него здесь были друзья, они будут помнить его, но, правда, уже другим», – успокоила она себя.